- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (52) »
обруч.
— Двадцать тысяч новыми, — прокричал ему в ухо Акимушкин. — Это же ни одна лошадь не привезет!
Оракул застонал.
— Не может быть, — включился пессимист по прозвищу Копыто. — Что же это за картина? Что за Рафаэль этот Пупырев?
— Никакой он не Рафаэль! Это мой сосед с улицы Карпеля, — убежденно сказал Акимушкин. — Как сейчас помню, он сбежал за кордон в тридцать шестом…
— Вместе с Федей Шаляпиным, — добавил для солидности кто-то. — Только в газетах об этом не писали.
— Кто же об этом станет писать, — перешел на шепот Акимушкин, — если Пупырев поплевывает теперь на всех с Эйфелевой башни, а вечерком ест не спеша омара.
Интеллигентный Акимушкин не ел с утра и про омара сказал особенно доходчиво.
— О черт, он… он ест омара! — беспричинно ожесточился Оракул.
— А что вы думали? — подлил масла в огонь Копыто. — Это же наш человек… На улице Карпеля дураков не водится.
— Как бы не так! — взвился Оракул. — И ноги его на улице Карпеля не было. Слова эти были встречены в штыки. На Оракула злобно зашикали, а Акимушкин на высоких нотах сказал: — Нет, вы только на него посмотрите! Однако Оракул смотреть на себя не позволил, для чего убежал на лестницу, где опять начал прикидывать на пальцах сумму, обкусывая попутно заусенцы. За этим занятием и застал его Станислав Бурчалкин. Завидев художника, Оракул быстро застегнулся на осколки пуговиц и сделал приветливое лицо. Бурчалкин отвел глаза в сторону. Это означало, что денег он не даст. — Нет-нет, вы меня не поняли, — засуетился Оракул. — У меня всего-навсего вопрос. Вы знаете Николая Пупырева? — Откуда такие духовные запросы? — сказал Бурчалкин. — Уж не собираетесь ли вы начать новую жизнь в искусстве? — Не надо смеяться. Скажите, он действительно великий художник? — Великим художником, дорогой Аркадий Иванович, при жизни признан один Нерон. Остальные устраиваются, как могут. — Но позвольте, двадцать тысяч и Нерону не снилось!.. — Слышал, слышал, — перебил Бурчалкин. — Поговорим в другой раз. Мне надо глянуть на лошадей. Стасику было не до Нерона. Он собирался ограбить ипподром и в условленном месте ожидал гонца от Багдадского вора — неразговорчивого наездника Квашенинникова. Знатоки относились к «вору» уважительно и складывали о нем устные легенды. Сказывали, например, что он знает особенное трын-сено и потому может выиграть на любой лошади, даже на рысаке конного милиционера Зеленихина, охранявшего в дни футбола кассы стадиона «Авангард». Весточка от Квашенинникова запаздывала, и Бурчалкин мучался нетерпением, а гонец — бездельник, старший конюх Евстигнеич посиживал себе на перевернутом ведре и лениво скоблил казенной карчеткой фиолетовую цифру 17, проставленную ему на щиколотке в городском доме трезвости. Цифра, по чести говоря, ему не мешала, но он сводил ее в знак протеста. — Лучше бы уж постригли, — ворчал он, трудясь. В самый б раз к праздникам… А то развели химию, паразиты! Ни сердцу ни уму. Расписались!.. Скоро «не приносить!», «не распивать!» на ногах рисовать будут… — Ты чего расселся, как в электричке? — набросился на помощника Багдадский вор. — Тебе где надо быть, а? — Где надо, там меня нет, — рассудительно определил Евстигнеич. — Долг не велик, успеется…
— Я тебе покажу «успеется»! Дело есть дело, сколько можно повторять? Огорченность мешала Евстигнеичу сосредоточиться, и Квашенинникову пришлось разъяснить дело трижды. — Все понял? — спросил он напоследок для верности. — Все, — сказал Евстигнеич, хотя понял далеко не все. — Отнести, значит, на ярус полтинник долгу и… — Не полтинник, а пятьдесят одну копейку. Точь-в-точь. — Ну да, значит, пятьдесят одну, лишнего не сорить и галопом, значит, обратно. Евстигнеич опустил штанину, выбил пиджак о коновязь и пошел на трибуны, размышляя о вреде химии. Последняя мысль привела Евстигнеича к буфетной стойке, где вокруг него табуном сгрудились знатоки. — Ну как там? Кто в шансах? — Так ведь лошадь вроде человека — ее понять надоть… Знатоки поняли: интеллигентный Акимушкин проворно расстегнул интеллигентный портфель, Копыто полез за пазуху и достал раскладной стаканчик, употреблявшийся некогда для бритья. Евстигнеич опорожнил стаканчик и обвел подобревшими глазами окружение. — Сегодня, значит, не поедем, — сказал он. — Отдыхать будем. Лошадь — она не деревянная! Евстигнеич постучал по дубовой стойке, отчего из кулака выскочила монета и покатилась вниз. Конюх длинно выругался и, нагнувшись, принялся разгребать колени знатоков. — Сдвинься в сторону: копейку обронил! — Да шут с ней, на тебе двушник! — предложил Копыто. — Кто поедет, скажи? Кто в шансах? Евстигнеич приложил двушку к полтиннику и пожевал губами. — Надо полагать, Жнея и Казбек… Им полведра овса лишку задали. Не успел Евстигнеич выбраться на верхний ярус, как по ипподрому уже пронесся слух: «Квашенинников сегодня не едет. А Жнея в шансах… Как в шведский банк!» Бурчалкин нервно посматривал на часы. Время поджимало. Наконец он сам заметил в толпе расслабленного конюха и бросился ему навстречу. — Быстро… долг, — проговорил он ему сжато, как сквозь зубную щетку. — Быштро! — На, держи, — сказал безответственный Евстигнеич и, в нарушение заповеди «лишнего не говорить», прибавил: — Мелочный ты, однако, человек, как я погляжу. — Топай, топай, отец, я не люблю критики снизу. Стасик подбросил на ладони полтинник и двушку. Пятьдесят две копейки были условной шифровкой. Они обозначали, что в первом заезде победит лошадь № 5, а во втором — № 2. Не теряя времени Стасик ринулся в кассы. Там была давка. Слухи сделали свое дело: знатоки дружно ставили на Казбека и Жнею. — Пять — два… Сто билетов, — проговорил Стасик, отпихивая от окошка Акимушкина. Интеллигент слабо заурчал, но покорился. Вернувшись на трибуны, Стасик развернул программку. В заезде было девять лошадей. Под номером пять выступала Икота — рыжая кобыла от Иконостаса и Тачанки. — Кого играем? — спросил, подсаживаясь, Оракул. — «Даму с камелиями», дорогой Аркадий Иванович. И предупреждаю: режиссура собственная, осветителей и суфлера не требуется. — Вы все шутите, а я
— Как бы не так! — взвился Оракул. — И ноги его на улице Карпеля не было. Слова эти были встречены в штыки. На Оракула злобно зашикали, а Акимушкин на высоких нотах сказал: — Нет, вы только на него посмотрите! Однако Оракул смотреть на себя не позволил, для чего убежал на лестницу, где опять начал прикидывать на пальцах сумму, обкусывая попутно заусенцы. За этим занятием и застал его Станислав Бурчалкин. Завидев художника, Оракул быстро застегнулся на осколки пуговиц и сделал приветливое лицо. Бурчалкин отвел глаза в сторону. Это означало, что денег он не даст. — Нет-нет, вы меня не поняли, — засуетился Оракул. — У меня всего-навсего вопрос. Вы знаете Николая Пупырева? — Откуда такие духовные запросы? — сказал Бурчалкин. — Уж не собираетесь ли вы начать новую жизнь в искусстве? — Не надо смеяться. Скажите, он действительно великий художник? — Великим художником, дорогой Аркадий Иванович, при жизни признан один Нерон. Остальные устраиваются, как могут. — Но позвольте, двадцать тысяч и Нерону не снилось!.. — Слышал, слышал, — перебил Бурчалкин. — Поговорим в другой раз. Мне надо глянуть на лошадей. Стасику было не до Нерона. Он собирался ограбить ипподром и в условленном месте ожидал гонца от Багдадского вора — неразговорчивого наездника Квашенинникова. Знатоки относились к «вору» уважительно и складывали о нем устные легенды. Сказывали, например, что он знает особенное трын-сено и потому может выиграть на любой лошади, даже на рысаке конного милиционера Зеленихина, охранявшего в дни футбола кассы стадиона «Авангард». Весточка от Квашенинникова запаздывала, и Бурчалкин мучался нетерпением, а гонец — бездельник, старший конюх Евстигнеич посиживал себе на перевернутом ведре и лениво скоблил казенной карчеткой фиолетовую цифру 17, проставленную ему на щиколотке в городском доме трезвости. Цифра, по чести говоря, ему не мешала, но он сводил ее в знак протеста. — Лучше бы уж постригли, — ворчал он, трудясь. В самый б раз к праздникам… А то развели химию, паразиты! Ни сердцу ни уму. Расписались!.. Скоро «не приносить!», «не распивать!» на ногах рисовать будут… — Ты чего расселся, как в электричке? — набросился на помощника Багдадский вор. — Тебе где надо быть, а? — Где надо, там меня нет, — рассудительно определил Евстигнеич. — Долг не велик, успеется…
— Я тебе покажу «успеется»! Дело есть дело, сколько можно повторять? Огорченность мешала Евстигнеичу сосредоточиться, и Квашенинникову пришлось разъяснить дело трижды. — Все понял? — спросил он напоследок для верности. — Все, — сказал Евстигнеич, хотя понял далеко не все. — Отнести, значит, на ярус полтинник долгу и… — Не полтинник, а пятьдесят одну копейку. Точь-в-точь. — Ну да, значит, пятьдесят одну, лишнего не сорить и галопом, значит, обратно. Евстигнеич опустил штанину, выбил пиджак о коновязь и пошел на трибуны, размышляя о вреде химии. Последняя мысль привела Евстигнеича к буфетной стойке, где вокруг него табуном сгрудились знатоки. — Ну как там? Кто в шансах? — Так ведь лошадь вроде человека — ее понять надоть… Знатоки поняли: интеллигентный Акимушкин проворно расстегнул интеллигентный портфель, Копыто полез за пазуху и достал раскладной стаканчик, употреблявшийся некогда для бритья. Евстигнеич опорожнил стаканчик и обвел подобревшими глазами окружение. — Сегодня, значит, не поедем, — сказал он. — Отдыхать будем. Лошадь — она не деревянная! Евстигнеич постучал по дубовой стойке, отчего из кулака выскочила монета и покатилась вниз. Конюх длинно выругался и, нагнувшись, принялся разгребать колени знатоков. — Сдвинься в сторону: копейку обронил! — Да шут с ней, на тебе двушник! — предложил Копыто. — Кто поедет, скажи? Кто в шансах? Евстигнеич приложил двушку к полтиннику и пожевал губами. — Надо полагать, Жнея и Казбек… Им полведра овса лишку задали. Не успел Евстигнеич выбраться на верхний ярус, как по ипподрому уже пронесся слух: «Квашенинников сегодня не едет. А Жнея в шансах… Как в шведский банк!» Бурчалкин нервно посматривал на часы. Время поджимало. Наконец он сам заметил в толпе расслабленного конюха и бросился ему навстречу. — Быстро… долг, — проговорил он ему сжато, как сквозь зубную щетку. — Быштро! — На, держи, — сказал безответственный Евстигнеич и, в нарушение заповеди «лишнего не говорить», прибавил: — Мелочный ты, однако, человек, как я погляжу. — Топай, топай, отец, я не люблю критики снизу. Стасик подбросил на ладони полтинник и двушку. Пятьдесят две копейки были условной шифровкой. Они обозначали, что в первом заезде победит лошадь № 5, а во втором — № 2. Не теряя времени Стасик ринулся в кассы. Там была давка. Слухи сделали свое дело: знатоки дружно ставили на Казбека и Жнею. — Пять — два… Сто билетов, — проговорил Стасик, отпихивая от окошка Акимушкина. Интеллигент слабо заурчал, но покорился. Вернувшись на трибуны, Стасик развернул программку. В заезде было девять лошадей. Под номером пять выступала Икота — рыжая кобыла от Иконостаса и Тачанки. — Кого играем? — спросил, подсаживаясь, Оракул. — «Даму с камелиями», дорогой Аркадий Иванович. И предупреждаю: режиссура собственная, осветителей и суфлера не требуется. — Вы все шутите, а я
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (52) »