второй, приказали из дивизии, сам комдив — направить фрица в штаб, пока не рассвело, у Шушар будет ждать машина, эмка, главное — добраться до КП без обстрела. Рогозин спросил, а будет ли машина отвезти Поленова в госпиталь. На что начштаба холодно сказал, что об этом договариваться надо с медиками.

— Это я понимаю, — сказал Рогозин.

— И я понимаю твои намеки. Да только ты не сравнивай.

— Вот именно, — сказал Рогозин. — И сравнивать невозможно.

— Да ты что в самом деле, — возмутился начальник штаба, — ты чего себе праздник портишь.

В другое время Рогозин призадумался бы над словами первого, но тут надо было отправлять «языка», созваниваться с соседом, снаряжать провожатых. Пришлось будить Ипатова. Хоть младший лейтенант только заснул и был выпивши — им всем выдали на радостях чуть не по триста граммов. Его долго не могли растолкать, сам Рогозин пришел поторопить. Ипатов, не открывая глаз, выругался, брыкнул ногой, замотанной в байковую портянку. Он спал раздевшись, укрытый двумя шинелями, как позволяли себе спать только разведчики, и то после возвращения. Им полагалось по крайней мере часов пять полного покоя, это было святое правило, и Осадчий предложил капитану послать кого-нибудь другого.

Рогозин осмотрел Осадчего сверху донизу, от его яловых сапог до шапки-ушанки, которая была не бобриковая, как у всех, а заячья. Лейтенант Осадчий был единственный в роте кадровик, и это чувствовалось во всем. Рогозин и сам не мог понять, за что он недолюбливал этого лейтенанта, почему ему казалось, что, когда его, Рогозина, убьют, командовать батальоном будет Осадчий.

Пошел будить Ипатова. Ипатов спал, можно сказать, изо всех сил. Рогозин долго тряс его.

— Узурпатор, — не открывая глаз, бормотал Ипатов.

При вялом свете коптилки видно было, как блаженная улыбка открыла его ярко-белые зубы. Какой-то сон виделся ему, веселый, нездешний. Он спал, поджав ноги, посапывая, совсем не по-фронтовому, без ремня, тоненький, малорослый, порозовевший от сна и выпитой водки. Грех было будить его. По всем статьям лучше было послать Осадчего. Откровенно говоря, Рогозин беспокоился, как бы там, в штабе, не приписали всех заслуг себе, поскольку «язык» поступит от них. Поди потом доказывай. В кои, можно сказать, веки… Про Осадчего, конечно, можно не беспокоиться, не то что не упустит, он и себя подать сумеет по первому классу, а вот Ипаптова отодвинут. Так что Осадчего посылать при данных обстоятельствах не стоит.

— Ладно… — сказал Рогозин.

В это время Ипатов открыл глаза. Сон еще клубился, солнечно-синий сон, и Рогозин словно бы заглянул в его теплую синь. Собственно, это все и решило, напомнив Рогозину другие обстоятельства, другие соображения.

— Ладно, приводите его в чувство, и побыстрее, — приказал Рогозин.

Потом он зашел в соседнюю землянку, где немцу по его указанию натягивали нашу ушанку. Все равно было видно по его круглой морде с бело-розовой кожей — не нашего фронта морда.

Его разбитую ударом приклада голову перевязали теперь по всем правилам, бинтов не пожалели. Три коптилки, чтобы свет был сильнее, зажгли.

При виде Рогозина немец выпрямился. Рогозин разрешающе махнул рукой. Он знал, что и в штабе полка немца будут поить, кормить, обхаживать, поскольку «язык» дорого стоит, особенно сейчас, перед наступлением. И так будет до тех пор, пока мы не прорвем блокаду, тогда пленных станут считать на сотни, а то и тысячи, как было под Москвой.

Рогозин воевал с первого месяца, а немца, да еще офицера, вот так, вблизи видел третьего. Он смотрел на него, как и солдаты, что были в землянке, с желанием понять, что же такое все эти фрицы, люди они или какие-то придурки недоразвитые. Рогозин знал, что из них течет кровь, они кричат и умирают, как и наши солдаты, что они мерзнут, ходят в сортир, ругаются, но при всем этом никакого арийского превосходства, и не арийского тоже, не замечал. И вот этот немец, наряженный в нашу подпаленную, списанную шинель, не становился от этого понятнее. Тем не менее Рогозин похлопал его по плечу и довольно подмигнул: «Гут?». Это был их немец, их «язык», их пленный, которого они раздобыли прямо-таки чудом, дуриком. «Языка», за которым охотились уже недели две опытные разведчики, вплоть до армейских, а тут, можно сказать, самодеятельность, его хлопцы сработали, его батальонные зацапали.

Он лично проводил Ипатова с двумя бойцами и «языком» по снежной траншее — снова на участок второй роты, самый близкий к шоссе. Повторил младшему лейтенанту: от немца ни на шаг вплоть до штаба, что бы там ни приказывали, а лично сдать в разведотдел, хорошо бы под расписку.

— И можешь прокантоваться в городе сутки. Даю увольнительную. — Хотел дать еще и остаток шоколадной плитки, который хранил на всякий случай уже вторую неделю, — вроде как наградить, поторжественнее, но кусок этот, когда Рогозин вытащил его, показался слишком маловесным.

Через час рассвело. Мгла стекала в овраги, заснеженные, поросшие кустами. Край белесого неба, давно уже лишенного солнца, наливался серебристым зимним светом. Стали видны нарытые брустверы немецких окопов, знакомые до последнего колышка, разбитые ограждения, да еще спирали Бруно, белые от наледи, и дальний лес у Красного Села. Торчал обломок фабричной трубы, высоковольтные опоры, весь пейзаж, с ориентирами и секторами обстрелов, просмотренный Рогозиным до каждого метра. Но что-то новое было в этой снежной тишине. Косой утренний свет проявил цепочки следов на нейтральной полосе. Немцам сверху, с пригорков и насыпи, было видно, наверное, особенно хорошо, для наших тоже эти темно-синие отпечатки проступали все четче. Рогозин разглядывал их в стереотрубу, и вся ночная история открывалась ему в подробности. Как отходили, поддерживали раненого Поленова, как лежали и снова шли друг за другом, проваливаясь по пояс, немец с завязанными руками, так, на всякий случай, здоровенный был. С вечера был снегопад, шел всю ночь. Но сейчас прекратился, и теперь немцы разглядывали, расшифровывали ночное происшествие. Может, толком и не знали, что случилось, и лишь теперь хватились своего лейтенанта. Судя по следам, можно было подумать, что какая-то группа прошла сюда, к Рогозину. Потому что следы туда, к немцам, были заметены. Взяли «языка» дуриком, как выразился Ипатов. Сидел фриц в нужнике, сколоченном поодаль, издавал звуки, тут его и оглушили. Рассказал Ипатов, лишь как тащили сквозь трубу, и, не досказав, завалился на нары спать.

Рогозин отправился к связистам докладывать в полк, что отправляет «языка». Начштаба поздравил его, сказал, что сообщит комдиву, и просил Рогозина не отходить от аппарата.

Наконец ему позвонили: