очевидно также, с другой стороны, что все эти продукты нашего доисторического натурального рабства непременным обра­зом должны были сделаться, в свою очередь, новым ис­точником нового исторического рабства, которое продолжает тяготеть над нами и от которого мы освободиться мо­жем только путем рациональной науки.

Поэтому, не спрашивая даже, до какой степени выше­упомянутые основатели новой натуральной школы в Гер­мании сами желают или даже понимают практические последствия созданного ими учения, мы были вполне вправе назвать их апостолами революции. Уничтожая в народе веру в небесный мир, они готовят свободу земного. Между этою школою и школою Огюста Конта существу­ет именно по этому пункту огромная разница.

Огюст Конт, бесспорно, один из замечательнейших умов нашего века, развился чисто на французской почве и, можно сказать, совершенно независимо от всякого вли­яния со стороны германской философии, из которой ему был несколько знаком только Кант. Он был в своей моло­дости учеником Сен-Симона, а в 1830 году появилась уже первая часть его знаменитого Курса Положительной Филосо­фии. Его великое преимущество перед германскими фи­лософами состояло в близком знакомстве с положитель­ными науками. Он был одним из последних и наиспособнейших представителей той славной математической и физической школы, которая со времен революции про­цветала во Франции до начала пятидесятых годов и кото­рой знаменитый Араго, впрочем, гонитель Конта, был, можно сказать, последним замечательным представите­лем. Огюст Конт был позитивист по природе, по преда­нию, по характеру своей нации, по всей общественной об­становке. В его уме не могло быть места для германского идеализма.

Порядок следования наук в его системе чрезвычайно схож с порядком, установленным Энциклопедиею Гегеля*; но у Конта перед Гегелем то огромное преимущество, что, в то время как последний силился основать природу на логике, на разуме, на духе,—Конт напротив, и совер­шенно справедливо, основывает разум и так называемый дух на природе, зиждет все духовно-нравственное разви­тие человека — психологию и социологию исключительно на космических, физиологических и антропологических основаниях. В этом — каковы бы ни были его ошибки в разрешении специальных вопросов — его бессмертная заслуга. Таким образом он, со своей точки зрения, так же как и новые натуралисты Германии, нанес тяжелый удар идеализму, изгнав его окончательно и систематически из науки.

Но именно вследствие того, что ему не была известна новейшая история последовательного саморазрушения метафизического начала в Германии, он не умел покон­чить с идеализмом. Он только обошел его. Изгнав его из науки, он дозволил ему царствовать бесконтрольно в ши­рокой области воображения и чувства. Руководясь крити­кою Канта, взяв как бы на веру его заключения о неспо­собности разума познавать бесконечное и проникать в сущность вещей, он принял за основание своей системы мысль, уже давно, впрочем, принятую в виде аксиомы всеми французскими учеными, — вы найдете ее в предис­ловиях или в введениях многих французских учебников механики, физики, химии или другой положительной на­уки,—а именно, что человек способен познавать только явления и отношения явлений между собою, т. е. законы природы и общества; но что первоначальная причина явлений, их настоящая суть останется для него вечно не­достижимою тайною; причем предоставляется воображе­нию и чувству заниматься ими сколько и как им будет угодно, позволяется даже им восстановить для своего собственного обихода бессмертие и бога, отнюдь не отри­цаемых позитивным учением, но только изгнанных из науки. Таким образом, остаются и овцы целы, и волки сыты.

Вот главный пункт, по которому мы расходимся не только с нашими доморощенными позитивистами, но и с серьезнейшими представителями «Положительной философии» в Европе. Они, несмотря на большую уче­ность и на многие другие достоинства,— или лицемеры, или недодумки.

«Мы не атеисты и не материалисты,— гласят они,—мы только пози­тивисты. Мы не отрицаем отнюдь существования ни бога, ни бессмерт­ной души, а только говорим и доказываем, что для всех этих бесконеч­ных существ, ежели они существуют, для всех этих идей, преходящих границу известного мира явлений, не может быть места в науке, — что они для разума недоступны».

Не то ли же самое говорят богословы всех церквей и религий?..

Число недодумок, а, пожалуй, также и лицемеров все­го значительнее между позитивистами в Англии. Извест­но, что в привилегированном, буржуазном и аристократи­ческом английском мире при большом развитии свободы политической существует чрезвычайное социальное раб­ство, проявляющееся главным образом инквизиционным могуществом «святых»¹ и полуверующим, полулицемер­ным библейским настроением публики, не на шутку тре­пещущей перед ними. Известно, что почти всякий поря­дочный англичанин, как бы он ни был умен, образован, считает обязанностью выслушивать несноснейшую пропо­ведь каждое воскресенье, потому что того требует его джентльменство и потому что он должен служить при­мером народу, который, если отпадет от религии, пожа­луй, возьмется за удовлетворение своих земных аппетитов и тем нарушит спокойствие и комфорт джентльменского существования. В XVII и в XVIII веке еще были искрен­ние и смелые мыслители в Англии. Но в XIX веке, кроме поэта Шеллея, никто еще не осмелился назвать себя громко атеистом и материалистом.

Нередко называют так в Англии членов библейского и многих других обществ, ревностно занимающихся религиозною пропагандою.

Немудрено, что при таком расположении умов ан­глийские философы и натуралисты ухватились с боль­шою радостью за возможность, открытую им системою Конта, идти до конца в ученых исследованиях и вместе с тем не прослыть ни атеистами, ни материалистами. Та­кую практическую двойственность найдете вы во всех со­чинениях Бокля, Дарвина, Льюиса, Герберта Спенсера и Стю­арта Милля. Они не революционеры, а потому боятся, не хотят и не находят нужным посягать на веру народную. Но если б буржуазный инстинкт и вытекающие из него практические соображения не омрачили их логики, они дав­но бы поняли и признали бы честно и громко, что одного допущения наукою возможности существования бога действительного, хотя и недоступного для самой науки, достаточно, чтобы, с одной стороны, утвердить в сердцах непросвещенных людей царство этой идеи, а следователь­но, и рабство людей, и чтобы, с другой стороны, уничто­жить самую возможность науки. Потому что, куда вмеши­вается сверхъестественная и всемогущая сила, там не