- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (89) »
так быстро, что потеряла равновесие, осела на землю, тут же поднялась.
Поезд — проходящий. Прямо сейчас кинуться перед ним на рельсы. Или пусть заберёт меня отсюда, или пусть задавит.
Скатилась с насыпи. И — отшатнулась.
Морда поезда скалится, бьёт жаром, от неё лучи веером, прожарят раньше, чем поезд остановится.
Проскочил, отшвырнув меня к насыпи горячим тугим воздухом. Распятая воздухом, с раскинутыми руками, прибита к насыпи.
Жадно хватаю ртом воздух, пахнущий чужой жизнью.
«Молись», «Кайся в грехах».
За кого «молись»?
В чём «кайся»?
Может быть, мои грехи — это то, что у меня нет друзей и учителей я не люблю.
Одну учительницу любила. Шушу. — Закройте глаза, ребятки, сегодня мы погружаемся на дно океана. Снизу, со дна, вода в солнечный день — голубая. — Из океана, из воды началась жизнь, — голос Шушу. Я ещё не человек, я — простейшее, амёба, я ещё одна клетка, не слившаяся с другой, тихо лежу на дне океана. Я порождена водой. Миллионы лет у меня в запасе — долго мне превращаться в человека. Хотя теперь неясно, зачем превращаться в человека — всю жизнь так и сидеть на насыпи и жадно глотать горячий воздух летящих мимо поездов?! Шушу умерла. Разрыв сердца. Что разорвало её сердце? Просто так ничего не бывает. Нужно много тусклых пуговиц, торчащих среди полосок, много «кайся» и «молись», чтобы оно взяло и разорвалось. Она умерла молодая. Ветер гонит её голос мимо меня, никак не зацепиться за него. «Шу-шу», «шу-шу». Сегодня мне приснился Шушин океан. Может, Шушу послала его в мой сон, чтобы что-то сказать, от чего-то предостеречь. — Ты чего, балдеешь тут? Я вздрагиваю от неожиданности. И даже вскакиваю. Пыж? Что он тут делает?
Пыж вовсе не Пыж, а Виктор. Пыж он потому, что пыжится. Его отец Виктор Викторович — самый богатый человек в нашем Посёлке. Он снабжает все окрестные посёлки и города колбасой. Пыж любит сласти. Всегда у него в кармане сникерсы и другие иностранные конфеты и печенья. Он всегда жуёт: и на переменах, и на уроках. Сейчас Пыж стоит передо мной, засунув руки в карманы штанов. Странно, что не жуёт. А я словно голая. Он раскрыл моё убежище! Куда теперь мне деваться? — Чего моргаешь? Пыль попала в глаза? Я пячусь от него, от насыпи, а он идёт ко мне. — Тебе говорили, что ты — красавица? Я такую видел в телике. Только на ней было длинное платье. У Пыжа — громадная пасть, его толстые губы похожи на борта пухлых оладий. Он не важный сейчас — наглый, но его почему-то бьёт дрожь. Я поворачиваюсь, чтобы бежать прочь, и — застываю под окриком: «Стой!» В одну секунду он оказывается возле, опускает свою лапищу на мои плечи, разворачивает меня лицом к себе. Срабатывает рабская психология: я покорно стою перед ним опустив голову, как перед отцом. Только вместо тусклых полосок отцовых рубашек — золотистая молния куртки. — У неё тоже чёрные глаза. У неё тоже косы, только замотаны они вокруг головы. У неё тоже длинные ноги и тощая спина… — Он больно сжимает мои плечи. Он тяжело и часто дышит. Как отец. У меня подгибаются ноги. Голый зад отца движется и движется — вверх, вниз. Пыж учится со мной в одном классе, но он старше меня на год, ему уже семнадцать. Он дрожит, меня тоже начинает трясти. Тошнота поднимается из голодного желудка, кисло-горьким вкусом заполняет рот. Голый зад отца. Я не бегу от Пыжа, валюсь на траву, подмятая им. Нет, нет! — стучит в голове. Но мне бежать некуда, и отец сделал меня послушной — я подчинена воле сильного. Пыж задирает мне юбку. Пыж больно давит грудь. Своими мокрыми оладьями-губами впивается в мой рот, и из его рта в мой горько-кислый течёт сладкая слюна, лезет в мой рот его толстый язык. Я задыхаюсь. Меня трясёт, мне больно, он всё сильнее жмёт мою грудь, он прибил меня к земле своим толстым тяжёлым телом, мне не шевельнуться, не вздохнуть. Я теряю сознание от боли, безвоздушья и сладости, заменившей воздух. А когда прихожу в себя, Пыж застёгивает штаны. — Скажешь кому хоть слово, убью! — Он поворачивается и идёт прочь валкой походкой. Сладкий вкус путается с горько-кислым и словно всю меня пропитывает. Истома и боль, унижение и удивление (я — взрослая?)… Трогаю своё тело. Оно носило меня, я его не замечала, а теперь есть оно, а меня нет.
Одну учительницу любила. Шушу. — Закройте глаза, ребятки, сегодня мы погружаемся на дно океана. Снизу, со дна, вода в солнечный день — голубая. — Из океана, из воды началась жизнь, — голос Шушу. Я ещё не человек, я — простейшее, амёба, я ещё одна клетка, не слившаяся с другой, тихо лежу на дне океана. Я порождена водой. Миллионы лет у меня в запасе — долго мне превращаться в человека. Хотя теперь неясно, зачем превращаться в человека — всю жизнь так и сидеть на насыпи и жадно глотать горячий воздух летящих мимо поездов?! Шушу умерла. Разрыв сердца. Что разорвало её сердце? Просто так ничего не бывает. Нужно много тусклых пуговиц, торчащих среди полосок, много «кайся» и «молись», чтобы оно взяло и разорвалось. Она умерла молодая. Ветер гонит её голос мимо меня, никак не зацепиться за него. «Шу-шу», «шу-шу». Сегодня мне приснился Шушин океан. Может, Шушу послала его в мой сон, чтобы что-то сказать, от чего-то предостеречь. — Ты чего, балдеешь тут? Я вздрагиваю от неожиданности. И даже вскакиваю. Пыж? Что он тут делает?
Пыж вовсе не Пыж, а Виктор. Пыж он потому, что пыжится. Его отец Виктор Викторович — самый богатый человек в нашем Посёлке. Он снабжает все окрестные посёлки и города колбасой. Пыж любит сласти. Всегда у него в кармане сникерсы и другие иностранные конфеты и печенья. Он всегда жуёт: и на переменах, и на уроках. Сейчас Пыж стоит передо мной, засунув руки в карманы штанов. Странно, что не жуёт. А я словно голая. Он раскрыл моё убежище! Куда теперь мне деваться? — Чего моргаешь? Пыль попала в глаза? Я пячусь от него, от насыпи, а он идёт ко мне. — Тебе говорили, что ты — красавица? Я такую видел в телике. Только на ней было длинное платье. У Пыжа — громадная пасть, его толстые губы похожи на борта пухлых оладий. Он не важный сейчас — наглый, но его почему-то бьёт дрожь. Я поворачиваюсь, чтобы бежать прочь, и — застываю под окриком: «Стой!» В одну секунду он оказывается возле, опускает свою лапищу на мои плечи, разворачивает меня лицом к себе. Срабатывает рабская психология: я покорно стою перед ним опустив голову, как перед отцом. Только вместо тусклых полосок отцовых рубашек — золотистая молния куртки. — У неё тоже чёрные глаза. У неё тоже косы, только замотаны они вокруг головы. У неё тоже длинные ноги и тощая спина… — Он больно сжимает мои плечи. Он тяжело и часто дышит. Как отец. У меня подгибаются ноги. Голый зад отца движется и движется — вверх, вниз. Пыж учится со мной в одном классе, но он старше меня на год, ему уже семнадцать. Он дрожит, меня тоже начинает трясти. Тошнота поднимается из голодного желудка, кисло-горьким вкусом заполняет рот. Голый зад отца. Я не бегу от Пыжа, валюсь на траву, подмятая им. Нет, нет! — стучит в голове. Но мне бежать некуда, и отец сделал меня послушной — я подчинена воле сильного. Пыж задирает мне юбку. Пыж больно давит грудь. Своими мокрыми оладьями-губами впивается в мой рот, и из его рта в мой горько-кислый течёт сладкая слюна, лезет в мой рот его толстый язык. Я задыхаюсь. Меня трясёт, мне больно, он всё сильнее жмёт мою грудь, он прибил меня к земле своим толстым тяжёлым телом, мне не шевельнуться, не вздохнуть. Я теряю сознание от боли, безвоздушья и сладости, заменившей воздух. А когда прихожу в себя, Пыж застёгивает штаны. — Скажешь кому хоть слово, убью! — Он поворачивается и идёт прочь валкой походкой. Сладкий вкус путается с горько-кислым и словно всю меня пропитывает. Истома и боль, унижение и удивление (я — взрослая?)… Трогаю своё тело. Оно носило меня, я его не замечала, а теперь есть оно, а меня нет.
Глава вторая
Отец ставит меня перед собой, едва вхожу в дом. — Ты где была? — спрашивает неуверенно. — Почему такая всклоченная? Где измазала юбку? Полоски, пуговицы, всё на месте. Он не спрашивает, как я попала в овраг. А задавая свои вопросы, знает: я не отвечу. Правда, сегодняшний допрос отличается от обычных: отец не трясёт меня за плечи, не мнёт мне больно руки своими клещами-пальцами, не сжимает плечи так, что я почти слепну и глохну, он просто повторяет на разные лады свои вопросы. А я хочу есть. Играет тихая музыка, пьяно пахнут только что распустившиеся лилии, мама собирает на стол — приносит суп и второе сразу. Мама слова ласкового, даже «спокойной ночи», не скажет мне при отце, не поцелует меня на ночь, чтобы не спровоцировать крик отца «Что ты делаешь в её комнате?», но то, как мягко она подаёт мне еду, как смотрит на меня издалека, — ласка! Сейчас в её глазах вопрос: что случилось? Между мною и ею натягивается нить — мама чувствует, что-то произошло, я чувствую её беспокойство. Это впервые: я ощущаю маму — своим испоганенным телом, своей растерянностью и опустошённостью. И впервые во мне возникает жалость к моей маме. Словно сейчас она ловит ртом воздух, не может продохнуть, как бывает, когда у неё приступ астмы. И словно у меня сейчас приступ астмы — я вместе с ней задыхаюсь. Впервые я вижу кого-то, кроме отца и себя! Если маму вылечить… если дать ей посидеть без дел под солнцем… если сказать ей что-то такое, от чего она улыбнётся… да ведь мама — красавица, со своими яркими глазами, чуть вздёрнутым носом и пышными волосами до поясницы! Я привыкла жить без неё. И порой взгляды её и слёзы тяготили меня, сейчас я жадно разглядываю её, я ловлю её взгляд и молча кричу ей: «Мама, мне плохо сейчас!» Мне сейчас очень нужна моя мать! — Иди занимайся. Лист с задачами у тебя на столе, — говорит после обеда отец. Я больше не хочу решать задач. Я хочу в свой сон — пусть вода океана омоет меня, потому что я вся липкая, как сласти Пыжа. Я хочу виться водорослями, плыть, как рыба, я хочу узнать, почему Шуша думает, что человек родился в воде, на дне океана? Но я послушно иду к себе, сажусь за стол. И сижу. Сквозь новую мою, липко-грязную кожу, сквозь сытость не могу выбраться к задачам. Раньше была «я» со- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (89) »