— Дослушай хоть раз по-человечески! — выкрикнул отец. — Живем под одной крышей, а по-человечески не говорим!

Тут и Жильцов занервничал:

— Неправда, папа, говорим. Когда я из госпиталя пришел, сколько переговорили. Я помню. С Василием случилось — о чем только не говорили. Я все помню.

— И я помню! — выкрикнул отец. — У меня память крепкая. Рад бы позабывать, а она держит. Ты молчи, не перебивай. Вы с матерью себе в голову взяли, что мне вредно говорить. Мне полезно говорить, мне недолго осталось… Вот он меня слушал внимательно. Только не понял самое главное, хотя старый человек и образованный.

— Вы, папа, не волнуйтесь, — Жильцов наклонился ближе к отцу, — я вас слушаю.

— Не понял он меня, — по-детски пожаловался отец. — Самого главного не понял. У меня на совести не перед богом грех. У меня перед людьми большая вина. А я к богу с просьбой полез ни с того ни с сего. Словно к начальству со своей жалобой. Сроду перед высшими не заискивал, ничего не просил, а перед смертью полез… Старый дурак глупее молодого. Не зря говорится. Ты слушай, не перебивай. Я тебе скажу. Мне тебе труднее все сказать, чем ему, он к этому привычный, а ты мне сын родной, тебя стыжусь. Но ничего не поделаешь, с собой унести не имею права. — Отец всплакнул коротко и сердито.

Жильцов словно впервые видел сейчас исхудалое лицо, заслезившиеся глаза.

— Тебя в войну с нами не было, ты не видел. — Отец говорил и часто помаргивал. — Мать ребят затирухой спасала, все на базар снесла, дом голый, но крыша своя, жить можно. А люди как бедовали, женщины с детишками. Привезут их на станцию и… — Отец всхлипнул. — Одна пришла: «Пустите в дом». А я от нее за дверь и, значит, на засов. Сам стою в сенках. Она колотит из последних сил. Больная, ребенок в сыпи — я не открыл. Перезаразит ребят — что тогда? Что я вам с Володькой скажу? Руки себе покусал, а не открыл. Слышу — ушла. Я постоял — и в дом. Детишки спрашивают: «Кто стучал?» Я им говорю: «Жулики стучали. Одни останетесь — никому не отворяйте». Маленькие еще были, не поняли. Жулики разве стучат? А матери дома не было. — Отец сглотнул какой-то комок. — Та, с ребенком, больше не приходила. И на улице не встречал, только снилась. И теперь, бывает, вижу во сне. — Отец помолчал и опять заговорил о непонятливости священника: — Он думает, что одного покаяния достаточно. А где та женщина и ребенок? Где их найти? Как вину свою загладить? Как у них выпросить прощения? Они, может, померли обое. А чья вина?

— Так разве ж ваша только? — Жильцов жмурился, борясь с жалостными слезами. — Вы, папа, лишнее на себя не берите. Я вам за ребят говорил спасибо и теперь скажу. Вам за них только благодарность причитается — хоть от людей, хоть от бога. Уберегли в такое страшное время.

— И ты не понял. — Отец отвернулся к стенке и в стенку задал вопрос: — А Василий? Ему за что такое несчастье? За чью вину он сейчас расплачивается?

Жильцов не удержал стона.

— Я, папа, тоже… я живой человек! Зачем меня в больное место?! — Он переждал, чтобы отпустило в груди, твердо заявил отцу: — У Василия своя причина, вашей там нет. Со всяким шофером может случиться. Частники выкручиваются, бегают по адвокатам — мне сколько случаев рассказывали. Василий сам не захотел выкручиваться. «Лучше, — говорит, — свой срок отсидеть, чтобы совесть не так мучила…» — У Жильцова в памяти всплыло. Плакал навзрыд взрослый сын, вспоминал девочку-торопыжку, выскочила она из-за угла перед самыми колесами.

— Мне бы какой срок! — сказал отец в стенку. — Я виноват, а он за меня в тюрьме.

— Да не в тюрьме он! — шепотом Жильцов глушил рвущийся крик. — На стройке работает, живет в общежитии, только отмечаться ходит.

— За меня сидит! — отец упрямо гнул свое. — За меня. Ты иди. Я спать буду.

— Давно пора! — съязвил Жильцов и пошел в беседку.

Не то чтобы спать — он даже прилечь не мог на свой топчан. До утра просидел, промучился от жалости к отцу, думал о Василии. Сигареты кончились, он излазил пол беседки — и попусту. Стал искать в траве, нашел полпачки. Сигареты отмокли, он их сушил в кулаке, костерил молодых домочадцев. Ни черта не умеют сберечь, рассыплют — не поднимут, и так у них во всем. Они ли выросли на затирухе? Старик мучается, из-за них прогнал женщину с ребенком, а они спят, как коней продавши. Где, спрашивается, у них совесть?!

В восьмом часу он завел «Запорожец», нарочно выжал из мотора реактивный звук, ничего не дождался, кроме вопроса из-за кустов: «Дядь Миша, скоро взлетишь?» — и поехал за Натальей Федоровной.

В машине Жильцов отошел, подбодрился. «Запорожец» ему достался желтый, как цыпленок, с черными сиденьями. Прежде Жильцов много лет ездил на мотоколяске. Она исправно служила свою службу, но Жильцов ее стеснялся, ни разу не прокатил на инвалидном транспорте ни отца, ни мать. «Запорожец» ему тоже выдали через собес, помеченный на стекле буквой «Р» — ручное управление. Но по всем статьям «Запорожец» был настоящим автомобилем. Недаром священник попрекнул Жильцова должностью и достатком. Сидя за рулем, Жильцов чувствовал себя этаким внушительным, интересным мужчиной средних лет. Он даже внутренне перестроился, стал держаться с гонорком. Полюбил разъезжать повсюду на своем «Запорожце», катал отца с матерью по городу, вывозил в лес, по ягоды и по грибы. Не отказывал и молодым домочадцам, но любил, чтобы как следует попросили.

Подъехав к дому, где жила Наталья Федоровна, он хозяйски оглядел кучу угля возле калитки. С тех пор как Наталья Федоровна зачастила к старикам, то к матери, то к отцу, Жильцов не оставался в долгу, кое-что делал у нее по хозяйству. Мужа у Натальи Федоровны не было, сын вырос дармоедом.

Она как раз села пить чай на террасе, в кокетливом халатике, в пестром платочке. Увидела Жильцова, вскочила и забеспокоилась, что с отцом.

— Да я так заглянул, — отговорился Жильцов. — Вам уголь когда завезли?

— Вчера утром. И до сих пор лежит. — Она налила ему чай, придвинула хлеб и тарелку с нарезанной колбасой. — Вчера я дала сыну три рубля, чтоб перенес уголь в сарай, и вот… — Она всегда жаловалась Жильцову на сына. Такая самостоятельная женщина, а не могла сладить со своим оболтусом.

В открытую дверь Жильцов увидел на диване спящего парня. Он спал одетым, сальные космы разбросаны по вышитой крестом подушке. «Вот кому заплетать бы не мешало», — подумал Жильцов. Наталья Федоровна проследила за его взглядом, вздохнула:

— Полчаса как явился. Хоть бы вы мне помогли.

Жильцов неловко отмолчался. Парня знали в поселке как любителя красивой жизни. Куда с ним? В цех к себе не возьмешь…

Она еще вздохнула, принялась