за это не выгоняют. Мне, наверно, хотелось остаться в институте, хотя зачем, я вряд ли осознавал до конца. Почему выгнали Шута, если он способный? Он не вовремя расслабился, как раз в сессию. Но если б он взялся, он мог бы остаться.

— Ты возьмись, Шут, — говорил я ему.

— Хорошо, — отвечал он, — пойдем, выпьем немного пива, и возьмусь. Немного пива раньше ему не мешало готовиться к экзаменам. Мы приходили домой, он садился на кровать, опирался спиной о стенку, и, когда я «учиться да учиться», он отвечал расслабленно:

— Да ну их, эти экзамены. Леший с ними. Внутри было и тяжело, и пусто. Можно сходить к Потапу, но он занимается, неприлично мешать; а, может, он с ней? Игроки еще оставались, можно пойти к ним, что я и делал. Но сильных оставалось всего человек пять на общежитие, еще трое — сносных, а остальные исчезли: кто уже окончил институт, кого выгнали, а Потап бросил играть. Это был редкий случай. Но о Потапе молчали, потому что он влюбился. Иногда игра была такой же, как раньше, но другим стал расчет. Только один из оставшихся не требовал мелочи, а остальные расплачивались до копейки. Расчет был в конце игры и портил все. И снова приходили мысли. Они появлялись по вечерам, когда лежишь на кровати; как-то и вечера свободные появились. Брала зависть к Потапу. Так завидует тот, кто на одре лежит, тем, кто обступил его. Иногда я пробовал учиться, но это была такая адская работа, без привычки больше часа не просидишь, устаешь, как будто шел полдня по дороге, да еще и не позавтракав.

Однажды заявился Шут, уже он очень давно не показывался, он не пришел, а приполз, но спать не захотел, сел на кровати и начал проповедовать какую-то чужую теорию:

— Человек должен получать удовольствия.

Раньше он не проповедовал ничего, мы с ним жили тихо и мирно, не считая тех минут, когда я был недоволен его проигрышами.

Когда он начал городить свою теорию, я попытался ему возразить.

— Наверно, Шут, учиться надо, — сказал я робко, и подумал о Потапе. Потап даже поздоровел с тех пор. Шут высказал мысль, что я дурак. Наверно, он был недалек от истины. Спорить с Шутом я воздержался. Если человек выпивши, то убеждать его в том, что надо учиться и работать, а не пить спиртное, наверно, не очень разумно.

Шут не появлялся уже месяца три. Он ушел, и мысли снова разбрелись у меня в голове, как лошади на лугу. Шут ушел, я его и не проводил — было сильно неохота. Сколько времени мы жили с ним вместе, а теперь — врозь. Сколько времени мы просидели за столом, за самыми разными столами — дубовыми и из деревоплиты, полированными и неполированными. Один стол даже развалился во время игры. Сколько мы просидели за картами в лесу — весной и летом; один раз даже играли в недостроенном доме. Кажется, была осень, в доме было холодно, сквозило, но дождь сверху не падал, только случайные капли заносило ветром. Мы сидели на цементном полу — все в неудобных позах, — и, когда задувало ветром, поднималась цементная пыль — попадало даже в рот. Сколько вместе мы вытерпели?! А сколько прятались от деканата, профкома и студкома. Как только услышим, что проверка в коридоре, сразу выключаем свет в комнате, и дверь — на запор, «здесь никого нет», а как комиссия пройдет, продолжаем. Сколько раз мы прятались?! Вот только во имя чего?

— Сигареты потушили! Свет выключили! Быстро открыли окно! — приказывал Тазик.

Ни единого шепота. Мы затихали. А когда уже было можно, кто-нибудь взрывался смехом.

— Как мы их обжулили! — кричал Тазик. Наше занятие было похоже на игру в прятки, в которую играют дети вечером, и вот один из них хорошо спрятался, а все остальные уже разошлись по домам. «Как я обманул их!» — думает мальчик, и ему хорошо от своих мыслей.

Я лежал на кровати под зеленым общежитским одеялом, пыльным от времени. Вытряхивать его не было сил. Надо спускаться вниз, потом махать руками — нет, ради бога, только не это. Мне было жалко Шута, как будто он был моей второй частью, той, что ходит и радуется. Эта часть ушла, а осталась та, которая лежит и грустит…

— Тебя тоже выгонять? — сказал мне замдекана, когда я сидел у него. Было видно, что он не шутит. В то время я сдал сессию и двойку тоже успел пересдать.

— Я уже все сдал, — объяснил я ему.

— Твоего дружка мы выгнали, надо было раньше это сделать.

— Он очень талантлив.

— Все вы талантливы, — сказал замдекана. — Карты еще не бросил? — спросил он у меня.

«Как же их бросишь?» — хотел сказать я, но ответил другое:

— Не бросил.

— Стране нужны специалисты, а не картежники, — сказал он. — Если мы тебя выгоним, мы избавимся в будущем от плохого специалиста, — объяснил он.

Он еще долго казнил меня. Он видел, что я понимаю его, а не прикидываюсь, и, казалось, ему нравится издеваться надо мной. В конце он сказал:

— Иди. И я пошел, совсем разбитый. Он и раньше вызывал нас, но тогда мы были вдвоем, а вдвоем совсем не то.

— Игра в карты мешает вам учиться, — говорил он.

Мы соглашались.

— И жить, — добавлял он. Мы как будто соглашались, и он отпускал нас. Я вспомнил, как после второго курса мы попросили его, и он освободил нас от летней практики, чтоб мы могли заработать на пропитание, потому что стипендии нам не намечалось в любом случае. Вместо того чтобы учиться и заслужить стипендию, мы играли и не заработали ее, а замдекана выручил нас.

Утешало только то, что Потап исправился.

«Не буду играть», — говорил я себе, когда шел от корпуса к общежитию, а когда приходил домой, то замечал, что мне чего-то хочется, даже не хочется, а тянет куда-то. Меня тянуло поиграть… Это желание надо было отрубить. Но как?

У меня ничего не осталось, кроме Шута, который не приходил. Чтобы заполнить пустоту, которая появилась в том месте, где раньше был Шут, я стал заниматься. Это утомляло без меры. Иногда ничего не хотелось, иногда хотелось прежнего, и время текло медленно, как никогда раньше. Чтобы не играть, я спускался в читальный зал, брал с собой книгу посложнее. Когда садился за стол, появлялось радостное ощущение: поиграть бы! Тогда я шел гулять. Мне не хватало Шута, его серого пиджачка, его улыбки. Так было и осенью, и зимой. И только когда пришла весна и потеплело, что-то сдвинулось с места, что-то переменилось.

Годы, которые пропали зря, не вернулись. Возвращать годы еще никто не научился. Не появлялся больше и Шут. Когда уходил в последний раз, только дверь хлопнула от сквозняка: было открыто окно.

г. Старый Оскол