романтичность военной деятельности, которую для меня олицетворял часовой (нередко такой же одинокий, как я), охраняющий окруженный враждебным миром лагерь, определяемый нами как братство единомышленников, или, в более широком смысле, как наша цивилизация. Необходимость такого часового очевидна, несмотря на известную истину, согласно которой война неизбежно приводит человека к иррациональному поведению, к проявлениям жестокости и садизма, создавая при этом благоприятную обстановку для торговцев оружием, реакционеров и прочей нечисти.

Вскоре я стал расценивать свою нелюбовь ко всему военному как попытку в какой-то степени скрыть свою трусость; это послужило основанием для решения любым способом отдать должное второму аспекту истины. Нет ничего проще, чем считать себя храбрецом только потому, что у тебя появилось желание стать им. В нашем до предела цивилизованном обществе редко предоставляется возможность совершить какой-либо мужественный поступок. Такая возможность — нечто совершенно противоположное спокойной жизни и повседневной суете, к которым так привычен горожанин, живущий в условиях мирного времени; они — эти возможности — как правило, могут появиться в жизни каждого мужчина только в годы юности. Таким образом, тот, кто мечтает ступить на дорогу доблести, может годами ждать, пока ему не представится подходящий случай; а потом он может от неожиданности испортить всё за несколько секунд.

В итоге я пришёл, хотя и весьма сложным путём, к внутреннему протесту против своего примитивного пацифизма.

Первоначально это проявлялось в чисто литературном плане — я стал буквально глотать посвящённые войне книги, написанные как для специалистов-историков, так и для рядовых читателей; кроме того, я не делал различия между реалистическими произведениями и фантастикой. Я старался усвоить военную специфику, военный жаргон разных эпох, запомнить сведения об организации вооруженных сил разных стран, их стратегии, тактике и вооружении. Такие герои, как Трос Самофракийский^[1] или Горацио Хорнбловер^[2] стали предметом моего тайного поклонения наряду с курсантами-космонавтами Хайнлайна и Балларда и другими героями космоса. Наступил, однако, момент, когда всего этого стало мне недостаточно. Теперь мне были нужны живые солдаты — во плоти и крови; таких вояк я, в конце концов, нашел в небольшой компании, собиравшейся вечерами у Сола. Как ни странно, но продавцы спиртного, в лавках которых можно выпивать, не отходя от прилавка, имеют клиентуру с более дружелюбным и содержательным характером, чем владельцы баров. Может быть, это связано с тем, что в лавках нет ни электропроигрывателей, ни бильярда; здесь вы не встретите ни уличных красоток, охотящихся за очередной жертвой, ни ищущих ссоры забияк, ни типов, жаждущих нализаться до бессознательного состояния. Как бы то ни было, именно у Сола я познакомился с Вуди, Лейтенантом, Бертом, Майком, Полом и, естественно, с самим Солом. Разумеется, любой случайно оказавшийся здесь посторонний решил бы, что видит обычную компанию мирных пьянчуг, а не опытных бойцов. Но я уловил два-три незначительных признака, побудивших меня чаще заглядывать к Солу. Сначала я незаметно сидел в углу, прихлебывая время от времени свой символический лимонад, но мне не пришлось долго ожидать плодов своей настойчивости. Компания быстро развязала языки настолько, чтобы добраться до начала цепочки воспоминаний, в которых присутствовали Северная Африка, Сталинград, Анцио, Тихий океан, Корея… Мне было с чем поздравить себя.

Потом у Сола появился Макс — примерно около месяца тому назад. Я сразу же узнал в нем человека, которого всегда мечтал встретить. Помимо того, что он был военным до мозга костей, в нем ярко проявилась та же, что и у меня, склонность к военной истории. Конечно, его эрудиция была несравненно более обширной, чем у меня; по сравнению с Максом, я был жалким любителем. Помимо всего прочего, он обладал совершенно неотразимым юмором, характерным для несколько свихнувшихся типов. В конце концов, он почувствовал ко мне по-настоящему дружеские чувства, какие могут возникнуть только между двумя мужчинами-единомышленниками. Вскоре мы стали чем-то большим, чем парой завсегдатаев кабачка. Макс оказался именно тем человеком, который был мне необходим, хотя я тогда не имел ни малейшего представления о его целях и намерениях, да и вообще о том, что он представлял из себя.

Разумеется, он не стал навязываться в друзья к посетителям Сола в первый же вечер. Он удовольствовался тем, что молча пил свое пиво, мало-помалу прощупывая территорию, почти так же, как это было со мной. Но столько черт в нем напоминало ветерана — общий облик, мощные плечи, загорелое обветренное лицо, несколько усталая улыбка, глаза, повидавшие, казалось, все на свете — что компания, как мне кажется, охотно приняла бы его в свой круг с самого начала. На третий или четвертый день, когда Берт заговорил о контрнаступлении Рунштедта на Арденнском выступе, Макс вмешался в разговор, рассказав о том, что он видел в эти дни в Бастони. По беглому взгляду, которым обменялись Берт и Лейтенант, я понял, что новичок был принят, и что отныне он стал седьмым членом нашей группы. Что касается меня, то я оставался завсегдатаем-любителем, присутствие которого просто терпят, потому что я никогда не скрывал полное отсутствие у меня военного опыта.

Через некоторое время Вуди выдал нам историю, выдуманную от начала до конца, и вот тут-то и началась хохма о ветеране всех времен и всех миров. Именно с этого момента все, сказанное Максом, стало нам казаться смешным, хотя вообще-то мы должны были видеть в нем всего лишь чудака, немного помешанного на истории и обожающего излагать предмет своего увлечения в несколько своеобразной форме. Не исключено, что так думал не только я, но и остальные члены нашей компании. Однако рассказы новичка отличались такой правдоподобностью описаний, таким, сказал бы я, изяществом, что в них чувствовалось нечто большее, чем просто результат специфического помешательства. Иногда в его рассказах о сражениях, происходивших за миллионы километров или миллионы лет от нас, звучала такая ностальгия, что Вуди просто задыхался от смеха — пожалуй, это была самая искренняя оценка, какую только мог заслужить у него талант такого рассказчика, как Макс.

Стремление к шутке проявлялось у Макса даже тогда, когда мы были с ним вдвоем — неважно, на улице или у него дома (он ни разу не побывал у меня). Правда, в этом случае все излагалось гораздо более сдержанно и, сказал бы я, строго, так что в отдельных моментах мне даже казалось, что он отнюдь не старается