— У Марии и Станислава Жулковских есть сын, — без всяких интонаций доложил Кривцов. — Этот сын сейчас находится в Москве. Студент Гуманитарного университета, на втором курсе.

— Ты позаботился?.. — спросил Повар.

— Да. С него глаз не будут спускать.

— Хорошо. Значит, так. Завтра мне нужен Андрей Хованцев. А сейчас обеспечь мне связь с Гамбургом. По особой линии.

Повар остерегался подслушивания даже со стороны «своих» — его коллеги из других отделов многое бы отдали, чтобы узнать, что сейчас волнует этого «серого кардинала».

Через пятнадцать минут Повар разговаривал с полковником Грюнбергом, находившемся в своем кабинете представительного здания немецкой контрразведки.

— Сгорели дублеры наших супругов, — проинформировал он.

Полковник Грюнберг отлично понял: год назад под видом супругов Богомол и частный детектив Андрей Хованцев вывезли в Германию компьютерные данные по криминальным российским деньгам, отмываемым в Европе. И на этом успешно (точнее, почти успешно) завершилась крупнейшая совместная операция спецслужб нескольких стран.

— Что нужно? — сразу спросил полковник Грюнберг.

— Все данные по поезду. Возможно, теперь мы сумеем увидеть их в новом свете.

— Хорошо. Я и сам их проработаю заново, и тебе перешлю.

— Спасибо, — с чувством ответил Повар. — Тогда, надеюсь, до встречи… за рюмкой «егерской» или кюммеля.

Полковник Грюнберг рассмеялся.

— Обязательно!

Повар положил трубку и, так резко откинувшись в кресле, что оно жалобно заскрипело под весом его необъятного тела, глубоко задумался.

ГЛАВА ВТОРАЯ

По большому счету, это будет история моих предательств. Пока у меня есть время, я должен сознаться в них, без утайки. Ведь никто не знает, когда и как может оборваться моя жизнь.

Если ж пытаться её расшифровать, эту мою историю, выгрызть из неё то ядрышко драгоценного смысла, который сквозь все дурные поступки и подвиги, сквозь все предательства и самоотречения определяет человеческую жизнь, то я не знаю, как правильней её назвать: историей любви или историей ненависти. Любовь была всепоглощающей, огненной, сжигающей и испепеляющей но такой же была и ненависть, ненависть ко всему миру, к самому себе, за то, что ты не можешь справиться с любовью, и холодный пепел, оседавший на сердце от этой вечно полыхавшей ненависти, был едок и ядовит.

В любом случае, эта история растянулась ровно на двадцать лет. Казалось бы, мне должно быть мучительно горько и обидно, что лишь спустя двадцать лет я узнал истину, что столько времени было растрачено зря на лютую ненависть, на злобу, обращенную против всего мира, на то, что не стоило моих усилий и моих страданий. Но нет ни горечи, ни обиды — есть замечательное чувство освобождения. Раз мне так долго пришлось ждать правды, великолепной и сладостной правды, на которую я и надеяться не смел, значит, господь Бог знал, что творил. Значит, так и надо было, чтобы он меня испытывал целых два десятка лет.

«Жовнеже быв з папьеру…»

«Солдатик был бумажный…»

Да, я понимаю, что моя бумажная отвага смешна и нелепа против того огня, которому я бросил вызов. Но иногда лучше бросить вызов огню, чем и дальше порхать по ветру. Когда приходит освобождение души, то назад в клетку её уже не загонишь. А загонишь — будет подыхать с голоду, отвергая любую пищу, начнет гнить и разлагаться. Гнить и разлагаться я не хочу и не буду.

Теперь я это понимаю.

И теперь я с легкой душой готов умереть.

Но начну с начала. А начало всему было положено в тысяча девятьсот семьдесят девятом году, двадцать шестого мая, на свадьбе моей однокурсницы. Среди гостей на этой свадьбе оказалась и Мария — уже тогда Жулковская, три недели как Жулковская, прилетевшая на свадьбу подруги, прервав собственный медовый месяц.

Не скажу, что я сразу её заприметил или что она с первой секунды произвела на меня неизгладимое впечатление. Она была красива, да, и её рыжеватые волосы иногда вспыхивали на солнце так, что казались золотыми. А в синеватых прохладных тенях становились совсем медными, по-тициановски медными. И глаза у неё были переливчатыми — серыми, почти стального оттенка, когда она насмешливо щурилась, и иссиня-зелеными, когда широко смотрели на мир; но и на стальном, и на зеленом фоне постоянно просверкивали золотые искорки. Потом уже, начав обращать внимание, я подметил глаза с золотыми искорками у двух или трех женщин, но все равно это было не то. Я хочу сказать, ни у кого эти искорки не были такими яркими и запоминающимися.

А потом мне довелось узнать, что в моменты страсти её глаза становятся совсем черными, черными как две бездны, но золотые искорки все равно продолжают порхать в этой бездонной черноте…

Словом, да, я обратил на неё внимание, но так, как вообще обращают внимание на красивую женщину. Чисто умозрительно, так сказать. Она меня не задела, не зацепила. Тем более, я сразу узнал, что она только что вышла замуж. Счастливая новобрачная, так что, как говорится, нечего ловить. Но почему-то мы все время оказывались рядом, будто тайные волны и течения, блуждавшие среди гостей, прибивали нас друг к другу.

За столом мы тоже оказались рядом, и мне пришлось ухаживать за ней. Она привезла несколько бутылок польской водки на травках, наподобие «зубровки» — иногда эта водка появлялась и в московских магазинах, и её сразу же расхватывали, как же она называлась, дай Бог памяти? — Мария называла её «кминовка» и долго объясняла мне, что она отличается от зубровки (а по-польски, мол, тоже говорят «зубровка») добавкой тмина. За этим незначащим разговором и за моими вставаниями, чтобы добыть ей салат «оливье» или ломтик буженины с другого конца стола — ведь я должен был за ней ухаживать, да? — мы и коротали вечер, пока все не перепились. У меня на алкоголь голова крепкая, поэтому я держался лучше многих, но ведь недаром говорят, что «ничто так не красит женщину, как две рюмки водки, выпитые мужчиной»: к концу вечера зарумянившаяся от наложившейся на шампанское «кминовки» Мария Жулковская стала казаться мне и намного красивей (если слово «намного» здесь подходит, потому что, повторяю, такую красавицу как она было поискать среди женщин любой нации) и, что самое главное, намного доступней. Меня уже не смущало, что её медовый месяц не пролетел — и её, по-моему, тоже…

— Почему тебя все называют «Дик»? — спросила она.

— Образовали от моего имени, — ответил я. — Сперва называли даже ближе по звучанию, «Кит», но «Кит» не привилось и быстро переделалось в «Дик».

— А как твое полное имя?

— Гитис.

Она озадаченно нахмурилась.

— Что это за имя