- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (28) »
принес мне старый долг; сумма хотя небольшая, но она тяготит меня. Он точно скрывается от меня; все подарки я получила из разных концов России: то из Архангельска, то из Астрахани, то из Кишинева, то из Иркутска.
Милонов. Какое же его занятие?
Гурмыжская. Не знаю. Я его готовила в военную службу. После смерти отца он остался мальчиком пятнадцати лет, почти без всякого состояния. Хотя я сама была молода, но имела твердые понятия о жизни и воспитывала его по своей методе. Я предпочитаю воспитание суровое, простое, что называется, на медные деньги; не по скупости – нет, а по принципу. Я уверена, что простые люди, неученые, живут счастливее.
Бодаев. Напрасно! На медные деньги ничего хорошего не купишь, а тем! более счастия.
Гурмыжская. Но ведь он не жалуется на свое воспитание, он даже благодарит меня. Я, господа, не против образования, но и не за него. Развращение нравов на двух концах: в невежестве и в излишестве образования; добрые нравы посередине.
Милонов. Прекрасно, прекрасно!
Гурмыжская. Я хотела, чтоб этот мальчик сам прошел суровую школу жизни; я приготовила его в юнкера и предоставила его собственным средствам.
Бодаев. Оно покойнее.
Гурмыжская. Я иногда посылала ему денег, но, признаюсь вам, мало, очень мало.
Бодаев. И он стал воровать, разумеется,
Гурмыжская. Ошибаетесь. Вот посмотрите, что он писал мне. Я это письмо всегда ношу с собою. (Вынимает письмо из коробки и подает Милонову.) Прочитайте, Евгений Аполлоныч!
Милонов (читает). «Тетенька моя и благодетельница, Раиса Павловна! Сие излагаемое мною применительно к обстоятельствам моим, жизни, письмо пишу вам, с огорчением при недостатках, но не с отчаянием. О, судьба, судьба! Под гнетом собственного своего необразования, пристыжаемый против товарищей, я предвижу неуспех в своей карьере к достижению».
Бодаев. До сих пор лестного немного для вас и для него.
Гурмыжская. Слушайте дальше.
Милонов. «Но не устрашусь! Передо мною слава, слава! Хотя скудное подаяние ваше подвергало меня не раз на край нищеты и погибели; но лобызаю вашу ручку. От юных лет несовершеннолетия до совершенного возраста я был в неизвестности моих предначертаний; но теперь все передо мной открыто».
Бодаев. И вам не стыдно, что ваш племянник, дворянин, пишет как кантонист.
Гурмыжская. Не в словах дело. По-моему, это прекрасно написано, тут я вижу чувство неиспорченное.
Входит Карп.
Карп. Иван Петров Восмибратов пришел с сыном-с. Гурмыжская. Извините, господа, что я при вас приму мужика. Бодаев. Только вы с ним поосторожнее, он плут большой руки. Гурмыжская. Знаете, он такой, хороший семьянин; это – великое дело. Бодаев. Семьянин-то семьянин, а чище всякого обманет. Гурмыжская. Не верю, не верю! не может быть! Милонов. Мы с вами точно сговорились; я сам горячий защитник семейных людей и семейных отношений. Уар Кирилыч, когда были счастливы люди? Под кущами. Как жаль, что мы удалились от первобытной простоты, что наши отеческие отношения и отеческие меры в применении к нашим меньшим братьям прекратились! Строгость в обращении и любовь в душе – как это гармонически изящно! Теперь между нами явился закон, явилась и холодность; прежде, говорят, был произвол, но зато была теплота. Зачем много законов? Зачем определять отношения? Пусть сердце их определяет. Пусть каждый сознает свой долг! Закон написан в душе людей. Бодаев. Оно так, кабы только поменьше мошенников, а то больно много. Гурмыжская (Карпу). Зови поди Ивана Петрова!
Карп уходит. Входят Восмибратов и Петр.
Петр садится у самой двери на край стула.
Милонов. Прикажете дочитать? Гурмыжская. Читайте, он не помешает. Милонов (читает). «Нужда, ты непостижима! Благодарю вас, благодарю. Скоро мое имя покроется бессмертием, а с ним и ваше никогда не умрет для потомства, детей и внуков. Еще раз благодарю за все, за все. Ваш покорный к услугам племянник, дитя природы, взлелеянное несчастием, Гурмыжский». Гурмыжская (принимая письмо). Благодарю вас, Евгений Аполлоныч! Вот спросим у простого человека; он правду скажет. Иван Петрович, хорошо это письмо написано? Восмибратов. Первый сорт-с! Вот ежели бы кому прошение, уж на что лучше. Милонов. Но ведь этому письму двенадцать лет; что же теперь с вашим! племянником, с его громкой славой? Гурмыжская. Я вам говорю, не знаю. Бодаев. Вдруг удивит. Гурмыжская. Как бы то ни было, я горжусь этим письмом и очень довольна, что нашла в людях благодарность; надо сказать правду, я его очень люблю. Я вас прошу, господа, пожаловать ко мне послезавтра откушать! Вы, вероятно, не откажетесь подписаться под завещанием? Оно будет готово, я думаю; впрочем, во всяком случае, милости просим. Бодаев. Приеду. Милонов. Поверьте, все высокое и все прекрасное… Гурмыжская. Конечно, если судить строго, я немного виновата перед наследником; я уж кой-что продала из имения. Восмибратов. Да таки, сударыня, довольно: особенно как изволили проживать в столицах. Гурмыжская. Я очень щедро помогаю. Для ближнего мне не жаль. Восмибратов. Так-с. А хоша бы и для себя; вы своему хозяйка, всякий человек живая тварь. Гурмыжская. А теперь, вот уж лет семь, я живу совсем иначе. Восмибратов. Это точно-с; слухов никаких насчет, чтобы чего… постоянную жизнь ведете. Гурмыжская. Ах, да я а прежде… да не об том речь. Я говорю, что живу очень экономно. Бодаев. Извините! Не об вас речь! Вы не рассердитесь, пожалуйста! Но действительно у нас много дворянских имений вконец разорено бабами. Если мужчина мотает, все-таки в его мотовстве какой-нибудь смысл есть; а бабьей глупости меры не положено. Нужно любовнику халат подарить – она хлеб продает не вовремя за бесценок; нужно любовнику ермолку с кисточкой – она лес продает, строевой, береженый, первому плуту. Восмибратов. Это вы, ваше высокородие, действительно. Коли им, женскому сословию, в чем воля, так добра мало. Бодаев. Ты думаешь? Милонов (Восмибратову). Ах, Ваня, Ваня, как ты груб! Восмибратов. Вопче говорится, сударь. Милонов. Все-таки, Ваня, надо быть осторожнее, мой друг… А вот ты и ошибаешься; не от дам разорены имения, а оттого, что свободы много. Бодаев.
Входит Карп.
Карп. Иван Петров Восмибратов пришел с сыном-с. Гурмыжская. Извините, господа, что я при вас приму мужика. Бодаев. Только вы с ним поосторожнее, он плут большой руки. Гурмыжская. Знаете, он такой, хороший семьянин; это – великое дело. Бодаев. Семьянин-то семьянин, а чище всякого обманет. Гурмыжская. Не верю, не верю! не может быть! Милонов. Мы с вами точно сговорились; я сам горячий защитник семейных людей и семейных отношений. Уар Кирилыч, когда были счастливы люди? Под кущами. Как жаль, что мы удалились от первобытной простоты, что наши отеческие отношения и отеческие меры в применении к нашим меньшим братьям прекратились! Строгость в обращении и любовь в душе – как это гармонически изящно! Теперь между нами явился закон, явилась и холодность; прежде, говорят, был произвол, но зато была теплота. Зачем много законов? Зачем определять отношения? Пусть сердце их определяет. Пусть каждый сознает свой долг! Закон написан в душе людей. Бодаев. Оно так, кабы только поменьше мошенников, а то больно много. Гурмыжская (Карпу). Зови поди Ивана Петрова!
Карп уходит. Входят Восмибратов и Петр.
Явление пятое
Гурмыжская, Милонов, Бодаев, Восмибратов, Петр. Гурмыжская. Садись, Иван Петрович! Восмибратов (раскланивается и садится). Петр, садись!Петр садится у самой двери на край стула.
Милонов. Прикажете дочитать? Гурмыжская. Читайте, он не помешает. Милонов (читает). «Нужда, ты непостижима! Благодарю вас, благодарю. Скоро мое имя покроется бессмертием, а с ним и ваше никогда не умрет для потомства, детей и внуков. Еще раз благодарю за все, за все. Ваш покорный к услугам племянник, дитя природы, взлелеянное несчастием, Гурмыжский». Гурмыжская (принимая письмо). Благодарю вас, Евгений Аполлоныч! Вот спросим у простого человека; он правду скажет. Иван Петрович, хорошо это письмо написано? Восмибратов. Первый сорт-с! Вот ежели бы кому прошение, уж на что лучше. Милонов. Но ведь этому письму двенадцать лет; что же теперь с вашим! племянником, с его громкой славой? Гурмыжская. Я вам говорю, не знаю. Бодаев. Вдруг удивит. Гурмыжская. Как бы то ни было, я горжусь этим письмом и очень довольна, что нашла в людях благодарность; надо сказать правду, я его очень люблю. Я вас прошу, господа, пожаловать ко мне послезавтра откушать! Вы, вероятно, не откажетесь подписаться под завещанием? Оно будет готово, я думаю; впрочем, во всяком случае, милости просим. Бодаев. Приеду. Милонов. Поверьте, все высокое и все прекрасное… Гурмыжская. Конечно, если судить строго, я немного виновата перед наследником; я уж кой-что продала из имения. Восмибратов. Да таки, сударыня, довольно: особенно как изволили проживать в столицах. Гурмыжская. Я очень щедро помогаю. Для ближнего мне не жаль. Восмибратов. Так-с. А хоша бы и для себя; вы своему хозяйка, всякий человек живая тварь. Гурмыжская. А теперь, вот уж лет семь, я живу совсем иначе. Восмибратов. Это точно-с; слухов никаких насчет, чтобы чего… постоянную жизнь ведете. Гурмыжская. Ах, да я а прежде… да не об том речь. Я говорю, что живу очень экономно. Бодаев. Извините! Не об вас речь! Вы не рассердитесь, пожалуйста! Но действительно у нас много дворянских имений вконец разорено бабами. Если мужчина мотает, все-таки в его мотовстве какой-нибудь смысл есть; а бабьей глупости меры не положено. Нужно любовнику халат подарить – она хлеб продает не вовремя за бесценок; нужно любовнику ермолку с кисточкой – она лес продает, строевой, береженый, первому плуту. Восмибратов. Это вы, ваше высокородие, действительно. Коли им, женскому сословию, в чем воля, так добра мало. Бодаев. Ты думаешь? Милонов (Восмибратову). Ах, Ваня, Ваня, как ты груб! Восмибратов. Вопче говорится, сударь. Милонов. Все-таки, Ваня, надо быть осторожнее, мой друг… А вот ты и ошибаешься; не от дам разорены имения, а оттого, что свободы много. Бодаев.
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (28) »