Сейчас она дожует и, точно знаю, заведет один из своих разговоров, начинающихся с «Ну и какой план?», «И что дальше?» или «Ла-адно, куда на этот раз?». Интонации будут, на каких и крыса поскользнется. Она так спрашивает, словно хочет заставить меня не отвечать, а спросить что-то у нее самой. Это у нее появилось недавно и особо не бросается в уши. Но вот такими пренебрежительными словами о следующем шаге, таким тоном, на который я лишь отмалчиваюсь, оно отчетливо вылезает после работы.

И работу она стала делать небрежно. Сегодня, например, не уследила за ветром, — и вырвало дерево. Вон, лежит в темноте, больше не шевелит ветками, которые еще недавно махали, пытаясь сопротивляться.

Мой Мастер, выбросив в кусты кости и вытерев свои крупные, всегда почему-то исцарапанные руки пучком травы, начинает:

— Ну и…

— Перестань сотрясать воздух. Не тревожь ночь.

Она замолкает.

В этом молчании слышится такая гора упреков, что она могла бы размерами и тяжестью соперничать с нижней пирамидой любого осколка.

Никак не усвоит, что мне просто нужно время перед тем, как шагнуть в переход. Я не прошу это понимать — что не близко, то не примешь как свое. Но хотя бы запомнить уже можно. Я же запомнила про нее, что ей перестало нравиться ее имя. И не спрашивала у нее никогда, почему ее передергивает, когда кто-то его произносит. Не так много нужно наблюдательности и умения слушать, чтобы понять: она хочет оставить в памяти лишь чей-то единственный голос, зовущий ее по имени. Пусть так. Я не трону и не раню своего Мастера, хоть и не испытываю к ней любви… Когда-то меня учили, что свою пару надо очень любить, дорожить, оберегать, иначе работать не получится. Неверно учили. Получается иначе.

— Так и будем здесь сидеть? Хватит зады холодить! Или мы идем, или я возвращаюсь в деревню!

Вот поэтому и не испытываю я к ней любви. Ее раздражительность мешает ей не толкать того, кто не толкает ее. Но моего терпения и принципиальности хватает, чтобы посидеть еще немного, посмотреть вверх, туда, где проходит граница осколка. Нельзя увидеть, как там загибается воздух. Нельзя перевалиться через границу — осколок на внешней плоскости, как огромная тарелка, не вскарабкаешься просто так. А если вдруг поднимешься по скале или волнами моря утащит, там на ребре тебя и скрутит. На границе притяжение сворачивает свои линии вниз, к внутренней пирамиде. От неживого останется плоское, от живого — лучше не представлять.

Уйти можно лишь с углов. Вот мы сейчас встанем и…

— Инэн!

Я вздрагиваю и с неохотой встаю на ноги. Даже делаю несколько шагов к переходу.

Но вдруг понимаю, что поднялась одна. Мой Мастер сидит, смотрит на меня пронзительно. Чуть прищуриваюсь в темноте ночи и вижу по ее лицу, какой напряженной надеждой полон мой Мастер.

Так чего-то ждут от другого больше, чем от себя. И я спрашиваю первая:

— Что случилось? Тебя что-то тревожит?

— Так мы идем? — она неестественно кривится и глядит из-под отросшей челки почти осуждающе, словно я сделала что-то не то, для чего она меня окрикнула.

— Да. Ты хочешь задержаться?

— Да нет…

— Может, ты хочешь что-то сказать? Говори.

Она молчит. Я жду столько, сколько у меня хватает терпения. Потом слышу неуверенный голос:

— Да ну ла-адно…

Другой на моем месте сел бы рядом, завел разговор, вытянул то, что сначала лезло из нее недовольством, а сейчас заставляет отводить глаза и прятать тяжелый взгляд. Но я перестала соваться в ее дела и мысли после того, как перестала называть ее по имени. Вместе с обращением к себе мой Мастер лишилась и разговаривающих с ней о ней. Мы хорошо работаем и без личного.

Знаем мы друг друга давно. И она знает, что я промолчу, что не стану лезть, можно хоть сколько угодно сопеть. Поэтому встает, подходит. Упрямо смотрит только себе под ноги.

Что-то подсказывает мне, что в этот раз слишком многое в ней толкается, и потому все-таки надо будет поговорить. Позже, но надо непременно. Я нутром понимаю, что дальше не может продолжаться ее безымянность, а плечами чувствую, что хочу скинуть тяжесть того, что она незримо кладет на всех, кто с ней рядом. Но сейчас с ней говорить нет смысла. Беседа будет натянутой, а задержка — вынужденной.

Немногое мне доступно, но следующий осколок я выберу так, чтобы там был день под Малой звездой. От нее свет ласковей, но сильнее, потоки ярче. У меня будет время и возможность подобраться поосторожней, узнать, но не растревожить. У моего Мастера скверный характер, вспыльчивый. Но в новом месте есть шанс поймать момент: она на входе обычно очень уверенно себя чувствует, полна сил, решительна и в хорошем расположении духа.

А чтобы дойти куда-то до нового места, надо откуда-то выйти. И я маню ее рукой, указывая на переход. Дверь — в здешнем углу это отрезанная поляна — привычно очерчивается дымкой и повисает перед нами.

Мы делаем один совместный шаг. Трещина двери теряет дымку, ее линии становятся четче. Второй шаг — трещина расходится на ширину наших плотно сомкнутых плеч. Лишь прижавшись друг к другу плечом, мы может двигаться по переходам — очень они узкие.

Третий шаг — и междумирье окружает нас, полное хрустким шумом и переливами сине-красных молний. Наши звезды виднеются радужными кляксами…

Мы сами здесь не материя, но что мы — никто не скажет. Не сохранилось знаний и понимания, как устроены переходы и что именно творится в них, лишь возникло умение ими пользоваться. Сама могу сказать одно: это — норы, прорытые в колоссальной энергии. Эта энергия держит огромным облаком все осколки и не дает им разлететься. Здесь льются бешеные потоки силы, ветрами проносящиеся между черными многогранниками осколков. Здесь свистят и ревут ураганы космического света. Когда-то я не знала, что свет умеет реветь, а теперь могу на слух различить, как звучит какой луч. Находилась, наслушалась…

Жуткие сферы, хоть и не материя. Если бы мы совсем не помнили, кто мы и что умели раньше, решили бы, что это магия. Так уже называют на некоторых осколках нашу силу. Может, кто и спорит, разъясняет, рассказывает, но не я.

Против силы, которая держит оставшийся мир вместе, мы тоже держимся вместе. Лишь то, что мы идем, плотно прижавшись друг к другу, защищает от смертельных ветров. Каждая из нас — щит для другого, иначе развеет. Бывали, конечно, случаи, когда кто-нибудь из наших возвращался на Первый, потеряв свою пару. Таких вернувшихся обсуждать не принято.

Крысы и тараканы бегают по одному — они живучие, искажаются. Прочие животные — погибают. У людей, сохранивших разум, хватает этого разума не соваться в переходы. А другие... Однажды на