дохристианских эпох и культур» в авторском послесловии к роману Никонов еще раз подкрепил свою «биологическую философию», а на деле — право не считаться с традиционными нормами и запретами ради «высшего реализма».
Однако я не всуе употребил пресловутое «как бы», говоря о «Прологе», предваряющем роман. Все есть в античной традиции: и пеннорожденная Афродита-Киприда, и храмы в ее честь, и храмовые гетеры, и оргии — только мифа, разыгранного писателем на первых страницах романа, никогда не существовало. Писатель воплотил здесь свою произвольную фантазию, причем в манере, совсем не свойственной природе его таланта. Ни фотографическая память, ни феноменальная тонкость слуха, ни особый дар вчуствования на этот вымысел, увы, не сработали, и в выспренной, несколько даже китчевой картинке проступили «швы»: непонятно, кто, где и зачем в течение двадцати лет втайне воспитывает обыкновенную, от смертных родителей, девочку, чтобы она затем предстала перед народом в образе (но только в образе!) бессмертной богини. «Боги дали ей…», — сообщает автор; так если они есть, то почему бы Киприде не являться людям самой? А если их нет, так кто же дал смертной исполнительнице роли богини способность повелевать любыми животными, усмирять морскую стихию и даже вызывать гром «из клубящихся туч»? Да это бы ладно, ключевой (так и не разгаданный) для меня вопрос: зачем после двадцати лет успешного «лицедейства» (думаю, что я вправе так назвать ее периодические появления перед людьми в образе богини, которой она на самом деле не является) лже-Афродита должна испить чашу яду, чтобы умереть? А этот вопрос несравненно важнее, нежели вопрос о природе ее власти над стихиями: ведь «чаша Афродиты» дала название роману и, значит, должна быть признана ключевым образом к пониманию его «биологической философии»…
Сцена оргии у подножия храма в честь Афродиты (выражаясь по старинке — свальный грех) меня, читателя, не вдохновляет, а скорее вызывает брезгливость. И ссылки на «далеких мастеров дохристианских эпох и культур» не снимают для меня вопрос о природе «христианского догматизма», порицавшего физиологическую разнузданность: ведь автор сам же оговаривается, что не собирается посягать на высшую морально-нравственную ценность Христовых заповедей.
Так что мифологические экскурсы и теоретические подпорки плохо держат замысел романа. Иное дело достоинства текста — той самой художественной ткани, которая более всего ответственна за утверждение истины, составляющей содержание произведения. В этой части Николай Григорьевич Никонов явил вершинное мастерство. Текст перед вами, и я не вижу необходимости делать из него выписки (тем более что короткими цитатами в этом случае невозможно было бы обойтись), чтобы показать, как здорово он умеет дать двумя-тремя беглыми штрихами выразительный портрет; как тонко он умеет передать переливы настроения: к примеру, во всепоглощающем всплеске счастья — нарастающую горечь смертной тоски; как убедительно, в конце концов, он рисует эротические сцены, до этой поры так мало освоенные литературой: серьезные художники касались этой сферы едва-едва, памятуя о нравственных запретах, а ремесленники, спекулирующие на эротике, оставляли на них омерзительные следы своих засаленных пальцев. И читая роман как притчу о художнике, которого разлучили с жизнью, я был бы готов поверить в постулаты «биологической философии» Никонова, если бы страница за страницей не нарастало пресыщение. И уже не «ханжеское» (одно из ключевых слов никоновской философии) умозрение, а здоровое нравственное чувство противилось психологическому нажиму: невозможно, чтобы жизнь талантливого человека вот так полно, даже через край, была погружена в область необузданных эротических фантазий и переживаний! Не верю! И невозможно, чтобы искусство живописи было так фатально «зациклено» на женщине, даже и не столько на обнаженной натуре, сколько на эротике. Не верю! Нормальный творческий инстинкт художника-реалиста (не провозвестника проблематичного «реализма высшего порядка», а продолжателя отечественных реалистических традиций) помогает Никонову найти убедительное сюжетное решение: «изголодавшийся» в десятилетнем заключении зэк (причем в том самом возрасте, когда сама физиология требует!) действительно может непоправимо свихнуться на эротике. Собственно, так и прочитывается история Александра Рассохина; в этом плане она оказывается художественно убедительной. И, как всегда у Никонова, поразительно богата панорама жизни большого советского города, культурного центра, в 50—80-е годы. Тем роман интересен, тем он оправдывает свое значительное место в никоновском литературном наследии.
А вот что касается «биологической философии» — я думаю, я надеюсь, что у нее найдется немного поклонников. Но познакомиться с ней любопытно хотя бы потому, что она многое объясняет в творческой судьбе крупнейшего уральского писателя.
Валентин Лукьянин