та глава, о которой больше всего мечтал этот умный, талантливый честолюбец: на первое место в истории революции ему так и не удалось выйти. Троцкий, разумеется, хотел быть «первым в Риме». Но, должно быть, немало думал о том времени, когда был первым в деревне, в своей меньшевистской или полуменьшевистской деревне. «Русский Лассаль!»... Дальше его честолюбие тогда не шло.

С койоаканскими «приближенными» он был ласков, как Наполеон со своими на острове святой Елены; быть может, этим образцом полусознательно и руководился. Люди, по природе не картинные, имеют особую слабость к картинности. Ему до Мексики с «приближенными» очень не везло. Все они ему изменили, начиная от Радека, которого он когда-то осыпал похвалами и комплиментами, кончая Демьяном Бедным, которому он пожаловал орден с рескриптом: «Отважному кавалеристу слова». Причин для этого было много, но некоторую роль, верно, сыграли и его излюбленный «пафос дистанции», и наполеоновский тон. Как для всего, для применения «пафоса дистанции» нужно умение. У Троцкого, при отсутствии у него чувства смешного, при его неумении и нежелании считаться с людьми, пафос дистанции вызывал раздражение и враждебность. Я не уверен, знал ли Троцкий, что в партии его все всегда терпеть не могли. Как очень умный человек, как будто не мог не знать. Судя по его воспоминаниям, он не сомневался в нелюбви «верхов». Быть может, думал, что за верхами есть какие-то низы или середняки, его обожающие? Это была фантазия. Кроме Иоффе, его не любил никто. Единственный человек, который, по собственному заявлению, «боготворил» Троцкого, был его убийца.

По видимому, жизнь все же кое-чему научила мексиканского изгнанника. Он признал необходимость новой тактики и нашел людей преданных. Я читал номера его журнала, вышедшие после его смерти. Как бы мы ни относились к троцкизму, верность сотрудников Троцкого его памяти доставляет некоторое моральное удовлетворение. Они, очевидно, служили ему и его идеям бескорыстно. В одной из нью-йоркских газет мне случайно попалась следующая заметка: утверждено завещание недавно убитого Шелдона Гарта, бывшего секретаря Троцкого; он оставил 25 тысяч долларов своему отцу, Джессу Гарту, живущему на Пятой авеню, номер такой-то. Двадцать пять тысяч долларов, квартира на лучшей улице Нью-Йорка, значит, это был состоятельный человек? Несчастный Шелдон Гарт, конечно, не мог знать, что его похитят, замучат и похоронят под полом кухни. Но и ему, вероятно, было понятно, что должность секретаря или телохранителя при Троцком связана с некоторой личной опасностью (может быть, недаром он и завещание составил двадцати пяти лет отроду). Эту неблагодарную службу не нуждающийся в деньгах человек мог принять только по идейным соображениям и из преданности вождю.

Людей в Койоакане при Троцком состояло немало. Им (уж во всяком случае телохранителям) надо было платить жалование. Надо было также содержать дом. Надо было, вероятно, поддерживать некоторых троцкистов и их издания. Все это требовало денег. Между тем денег становилось все меньше. Я сказал, что он жил помещиком, но это был разорившийся помещик. Употребляю слово «разорившийся» не в каком-либо символическом смысле, в том, что обанкротился «троцкизм» (этого я отнюдь не думаю), а в прямом смысле материального разорения. На краю банкротства находился не троцкизм, а Троцкий.

Вопрос о деньгах имеет значение для темы настоящей статьи, и я должен на нем остановиться. Троцкий был отличным журналистом не только по умению писать интересные, хлесткие статьи, но и по умению их продавать. Этим он был известен еще в дореволюционные времена, когда писал корреспонденции в богатой провинциальной газете «Киевская мысль». Он не продешевил себя и в пореволюционном изгнании. Издательства, газеты, журналы платили ему гораздо больше, чем другим знаменитым изгнанникам, русским, немецким, итальянским. Вероятно, из всех эмигрантов мира только Вильгельму II его воспоминания дали больше денег, чем Троцкому принесла автобиография. За одну из более поздних своих книг он получил в Соединенных Штатах 29 000 долларов. Но именно эта книга не имела никакого успеха. С той поры газетная и издательская цена Троцкого быстро пошла на убыль. Он подпал под действие общего закона, касающегося политических эмигрантов: интерес к ним слабеет в геометрической прогрессии по мере того, как идет время их пребывания в вынужденной отставке. Кроме того, и события в Европе еще сильно убавили интереса к отставным людям. Наконец, из-за гитлеровщины отпали один за другим почти все европейские «рынки» для книг и статей Троцкого.

Отдаю ему и тут справедливость. Он никогда не был ни корыстолюбив, ни жаден, ни скуп. Троцкий не был и аскетом: любил жить с удобством, любил хорошо одеваться (в свое время в тюрьме он «выделялся элегантностью»). Но все это было без излишеств и без любви к деньгам как к деньгам. Между тем ему грозила, по-видимому, финансовая катастрофа. Он ничего после себя не оставил, кроме дома, оцененного в 15—18 тысяч пезо, библиотеки и не очень дорогой мебели. Мне говорили, что для похорон его друзья устроили подписку, давшую 300 пезо. От 29 тысяч долларов больше ничего не оставалось. Деньги нужны были Троцкому и для себя, и для дела; вернее, он дела от себя не отделял: какой же троцкизм без него, Троцкого? Без денег нельзя было иметь дома-крепости и телохранителей, а без крепости и телохранителей не было ни малейших шансов уберечь жизнь. Таким образом, материальная катастрофа стала бы для Троцкого катастрофой смертельной в самом буквальном смысле слова. В последние месяцы жизни он продал Гарвардскому университету свой архив, которым, конечно, очень дорожил и с которым ему расставаться было нелегко; продал за три тысячи долларов — сумма не очень большая, если принять во внимание ценность товара, богатство покупателя и известность продавца.

О том, что издательская «цена» Троцкого очень понизилась, я слышал в литературном мире (разных стран), где такие вещи обычно становятся точно известными и где их выдумывают редко. Замечу, впрочем, что и в выходящем в Нью-Йорке официальном троцкистском журнале (ноябрь 1940 года) сообщается: «Издатели отказали ему в новом авансе (под книгу Троцкого о Сталине. — М. А.). Койоаканскому дому грозили лишения». Правда, объясняет это журнал тем, что Троцкий, занятый очередной полемической работой (против оппозиции в 4-м Интернационале), долго не выполнял своих обязательств в отношении издателей (и отказывался от хорошо оплачиваемой работы). Я все же не думаю, чтобы его последняя книга оказалась best seller’oм; он уже и так сказал то, что знал о Сталине. Во всяком случае, каждый понимает, что, например,