мелкие и средние французские промышленники) обречены на гибель. Возьмите хотя бы меня. Я владелец небольшой фабрики, которая могла бы неплохо действовать. Могла бы… Но, как известно, на фабриках установлены машины. Машины ломаются, выходят из строя. Перед войной я мог купить запасные части или новые станки, где мне было угодно. Сейчас я имею право покупать их только в Америке. Однако здесь есть маленькое «но»… Дело в том, что Америка не продает нам станков. И вот сегодня испортится один станок, завтра — другой. И так до тех пор, пока не придется совсем закрывать лавочку…

— Чего же, собственно, хотят этим добиться американские монополисты?

— Очень просто. Хотят задушить французскую промышленность, продавать Фракции готовые товары, да притом такие, какие им угодно. То есть то, что у них не идет, лежит мертвым грузом на складах. А мы, по мнению этих американцев, должны стать чисто аграрной страной — производить овощи, фрукты, вина и потреблять американские промышленные товары..

Парижские дома не отапливаются. В квартирах стоят железные печурки, обыкновенные типичные «буржуйки». Черное отверстие трубы выведено на улицу. Здесь, у этой печурки, в зимние дни собирается семья, чтобы согреться.

— Вот уголь, который нам дают американцы…

Мы заглядываем в ведерко. То, что находится в нем, напоминает уголь только цветом: при ближайшем рассмотрении оказывается просто-напросто земля, пыль.

— И вот это-то ввозят из Америки?!

По знаю, действительно ли такую дрянь тащат через океан, чтобы под видом угля продавать ее французам. Так, во всяком случае, говорили хозяйки домов, которые показывали нам свои ящики и ведра из-под угля на кухнях.

— А что Франция продает Америке?

Они пожимают плечами. Впрочем, мы сами быстро разбираемся в этой проблеме. Нет, это не Франция продает: это просто американские колонизаторы забирают все, что им поправится. Ведь нельзя же в самом деле называть покупкой сделки, при которых доллар обменивается на таксе количество франков, что американец-бизнесмен может приобрести здесь великолепный бархат на платье жене за цену, равную стоимости одного обеда в Америке. Может купить отрез чудесного узорчатого шелка на те деньги, какие он у себя дома платит за коробочку жевательной резинки, может приобрести лучшие духи (уж он-то не ошибется и возьмет настоящие французские!) за гроши, которые у себя дома он дает на чай портье. И он покупает, покупает, покупает: покупает все самое лучшее, что еще есть во Франции, что в ней еще осталось. Стоит посмотреть на него, на его небрежную, наглую позу, на выражение, с которым он оценивает взглядом выступающих на эстраде молоденьких и, мягко выражаясь, мало одетых француженок, чтобы понять: он чувствует себя здесь господином.

А между тем ведь он приезжает сюда без паспорта, без визы. Французское правительство совершенно не знает, кто приезжает в его страну из-за океана, зачем и почему. Любой аферист может взять некоторое количество долларов и приехать сюда, в эту Францию, где на эти самые доллары можно получить почти даром все, начиная с шелков, духов и вин. Здесь на месте купить чемоданы, набить их добычей, месяц — два пить, жрать, гулять и с изрядным заработком вернуться домой. Так, небольшая прогулка, без всяких формальностей, словно едешь из Нью-Йорка в Вашингтон. Только дешевле и прибыльнее. Замечательно удобная вещь — этакое космополитическое, ультрасовременное отсутствие границ!

Следует все же напомнить: граница между Америкой и Францией не существует… односторонне. Она не существует для американцев. Но она существует — и притом заперта на крепкий замок — для французов. Именно в то самое время, когда непрерывный поток американских «туристов» устремляется во Францию за развлечениями и легким заработком, американское правительство отказывает в визах на въезд в США людям, известным и уважаемым во всем мире, гордости французского народа — Фредерику Жолио-Кюри и Эжени Коттон.

— Что ж, мы колониальный народ… С нами Америка обращается, как со своей колонией, — с горечью говорят французы.

Национальная гордость? Французам всегда было очень свойственно чувство национальной гордости, они гордились своей родиной, своей национальностью, своей страной, своей культурой. Теперь эта национальная гордость попирается, оплевывается каждый день этим господином с сигарой в зубах, который приехал сюда из-за океана без всяких препятствий, без всяких формальностей, — именно так, как приезжают в свою колонию.

Народ не примирился с этим. Перед красивым дворцом в Фонтенбло, где помещается штаб фельдмаршала Монтгомери, собираются женщины и дети из парнасских пригородов и демонстрируют на площади с возгласами: «Вон, за океан! Долой американскую оккупацию!»

В ресторан с шумом и криком входит группа посетителей. Безвкусно, кричаще одетые женщины; высокие широкоплечие мужчины, уверенные движения, наглые лица. За соседним с нами столиком кто-то с ненавистью цедит сквозь зубы: «Оккупанты…» — и французские посетители требуют счет и уходят. Никакая агитация, никакая пропаганда не могли бы так быстро и основательно достигнуть того, чего достигли сами американцы, — вызвать смертельную ненависть к политике, диктуемой Уолл-стритом.

Сила этой ненависти чувствуется повсюду: в городе и в деревне, в центре города и в предместье. Люди подсчитывают годы немецкой оккупации и прибавляют к ним теперешние годы — годы оккупации американской. А между тем еще сравнительно недавно Париж встречал американцев с чувством благодарности за то, что они помогли французам сбросить иго нацизма. Но Америка быстро показала свой подлинный облик — облик прожорливого, беспощадного завоевателя, которому понравилась «прекрасная Франция» и который старается превратить ее в свою колонию.

Голая правда «плана Маршалла» предстала перед французским народом во всем своем бесстыдстве, во всей своей циничной срамоте. Народ почувствовал ее, эту правду, как цепи на руках, цепи, затягивающиеся все туже, связывающие не только людей, но и страну.

И потому не ищите сейчас во Франции беззаботной улыбки. Не ищите во Франции жизнерадостности. Не давайте обмануть себя блеском чудесной, сказочно роскошной весны. Не верьте тюльпанам! Весна покамест — это то, что еще трудно вывезти за океан, и поэтому она осталась в Париже. Если бы ее можно было упаковать в чемоданы или погрузить на пароход, она тоже исчезла Бы. Но пока она здесь и улыбается радостной улыбкой, — она единственная…

Но постарайтесь всмотреться в Париж вне зависимости от весны. А это не так-то легко сделать, и вы не сразу его увидите. Париж изменчив, он