Брошенный на пол клетчатый плед, трение кожи о кожу, боль в оцарапанных о тротуар ладонях, полузабытая, в чем-то даже желанная, пальцы в мокрых волосах и резонирующее биение сердец. Два совершенно разных человека, едва знакомых, объединенных взаимным любопытством. Близость, которая может дарить миры и их же может отнимать.
На его коже дождь оставил свой вкус и аромат, который проникал в меня с каждым вдохом, каждым касанием губ. Я впитывала его, отнимала, исцеляла от серости и будничности дождей и туманов, от страхов и сожалений. Заставляла забыть обо всех бедах и неурядицах прошедших дней и рисовала в мрачном невеселом небе радугу. Дарила и отдавала, не жалея ни себя, ни его, вынуждая брать все без остатка.
И он брал, каждым порывистым движением, каждой жадной лаской и оставленной на моем теле меткой. Я не могла оторваться от его жесткого тела, нового, иного, неизведанного. И хотя понятия не имела, которая по счету эта близость в моей жизни, страх, несколько раз мелькнувший на задворках сознания, ни разу не выплыл на поверхность, не стал потворствовать собственному эгоизму и подчинять себе момент счастья двух людей, в котором ему не было места.
И, словно сопротивляясь правильности происходящего, мир над нашими головами трещал и раскалывался раз за разом, обнажая белые изнанки молний и снова затягивая разрывы тонкими, дрожащими в страхе, паутинами туч. И только соединяющимся шестеренкам над нашими головами не было дела ни до чего. Они и без нас знали правду о том, что одиночество бесполезно. Пусть сложно и трудно, со скрипом и массой усилий, но сообща они умудрялись размеренно катить вперед время. И звонким боем награждали себя за каждый час работы, не обращая внимания ни на разъярившуюся природу, ни на людей, нашедших под их сенью укрытие и друг друга.
Когда я проснулась следующим утром, прошедшие дни словно стерлись с ткани бытия. Исчезли и дождь, и туман, и Кевин. Последнему обстоятельству я очень удивилась. Даже встревожилась.
Выходить из башенки было страшно, но снаружи новых сюрпризов не обнаружилось, и потому я бодрым шагом направилась к мастерской. Воды на дорогах было все еще в избытке, но ее хотя бы больше не прибывало. Все, казалось, вернулось на круги своя. Только где же все-таки был Кевин? Втайне я надеялась, что он снова готовит для меня завтрак у господина Тоффи.
Дверь в мастерскую была не заперта, и я обрадовалась, но когда переступила порог так и замерла. — Генри? — прошептала я, не веря своим глазам. Передо мной стоял ну точно он, осанка, фигура и жесты — все до боли знакомо. Вот только когда гость обернулся, я поняла, что передо мной не старик. Это был мужчина, пожилой, чуть помладше мастера, такой же высокий, худой. И по его щекам струились слезы. — Простите, пожалуйста, мое вторжение, но я Томас — сын Генри, — сказал он, хотя это и было лишним. Они были почти копиями друг друга! И я бросилась прочь из мастерской, побежала к господину Тоффи, влетела в булочную. — Кевин, вы видели сегодня Кевина? — прокричала я. — Нет, Олли, а в чем дело? — Господин Тоффи, да как же так, вы что, не знали, что он Генри никакой не сын? — Сын? — искренне удивился господин Тоффи. — Олли, девочка, что ты опять напридумывала? Когда родители Кевина погибли, Генри — добрая душа — его приютил, но это все. И когда тот пару лет назад уехал, никто даже не удивился… — Так зачем он мне соврал? — нахмурилась я. — Он сказал тебе, что он сын Генри? — тоже помрачнел господин Тоффи. — Ох, Олли, сдается мне, Кевин — очень ревнивый мальчик. Возможно, он сильно переживает, что Генри его так и не усыновил… Но я уже не стала его слушать, чувствовала, что дело не в этом. Я пыталась вспомнить, называл ли Кевин Генри отцом при господине Тоффи, и выходило, что нет. Но тогда зачем же он явился? Я вернулась в мастерскую и даже заставила себя улыбнуться Томасу. — Простите, простите меня, — глухо произнес Томас. — Но мы с вами плохо начали. Я Томас Олридж. А вы… — Оливия Бёрн. Внезапно он сделал шаг назад, глаза его расширились двое. — Отец… неужели он сумел… Ах… — И Томас тяжело облокотился о прилавок. — Вы что-то знаете? — хрипло произнесла я и подошла ближе. — Несколько лет назад он мне рассказал историю о девочке, которая прямо перед ним бросилась под машину, а он ничего не сделал. Она была совсем маленькой, но в ее глазах была такая боль и печаль, что он понял, догадался: что-то произойдет. И отчего-то промедлил. А она бросилась под колеса, после чего не умерла, но впала в кому. Отец винил себя в случившемся и часто навещал ее в больнице. Чуть больше года назад он позвонил мне и сообщил, что девушка умерла. Я как раз только уехал на раскопки, ведь я антрополог… Это объясняло все. Вообще все. Кевин был прав. Генри каким-то образом вмешался, а шестеро прознали и наказали его за этот поступок. Мы с Томасом неловко переглянулись, явно пытаясь переварить услышанное. Но затем мое сердце часто-часто забилось. Если Генри смог меня вернуть, то и шестеро могли вернуть мастера! Стоило выдвинуть условие, они бы согласились, ведь часы были им так необходимы! Как же я раньше не догадалась? — Томас, ждите меня, я сейчас вернусь! Я буквально летела к башне, преодолела вчерашнее расстояние за несколько минут, даже не запыхалась, и быстро-быстро влезла по лестнице наверх, туда, где пила какао, туда, где закутала в собственноручно связанный плед часы шестерых. Внутри все аж пело от мысли, что очень скоро я снова увижу Генри, поговорю с ним, накормлю его кунжутными булочками и спою столько песен, сколько знаю.
Когда я разматывала плед, мои руки дрожали. Меня трясло от предвкушения и счастья, но с каждым новым отброшенным слоем я все отчетливее понимала, что внутри пусто. И я схватилась за голову, закричала, заплакала. Мне даже не нужно было раздумывать над тем, что произошло, пока я спала. О да, Кевин слишком быстро достиг всего, слишком много знал о шестерых, совсем не походил на Генри и по всем законам жанра не мог заинтересоваться простушкой вроде Оливии Бёрн.
Мы так глупы в своей уверенности, что знаем все лучше других, но нельзя помочь тому, кто считает, будто в помощи не нуждается. И на руках у меня было двойное подтверждение. Я не смогла спасти Кевина, а господин Тоффи — меня. Искусство лицедейства простирается очень далеко, Олли. Дальше, чем ты можешь себе представить. Конец
Дверь в мастерскую была не заперта, и я обрадовалась, но когда переступила порог так и замерла. — Генри? — прошептала я, не веря своим глазам. Передо мной стоял ну точно он, осанка, фигура и жесты — все до боли знакомо. Вот только когда гость обернулся, я поняла, что передо мной не старик. Это был мужчина, пожилой, чуть помладше мастера, такой же высокий, худой. И по его щекам струились слезы. — Простите, пожалуйста, мое вторжение, но я Томас — сын Генри, — сказал он, хотя это и было лишним. Они были почти копиями друг друга! И я бросилась прочь из мастерской, побежала к господину Тоффи, влетела в булочную. — Кевин, вы видели сегодня Кевина? — прокричала я. — Нет, Олли, а в чем дело? — Господин Тоффи, да как же так, вы что, не знали, что он Генри никакой не сын? — Сын? — искренне удивился господин Тоффи. — Олли, девочка, что ты опять напридумывала? Когда родители Кевина погибли, Генри — добрая душа — его приютил, но это все. И когда тот пару лет назад уехал, никто даже не удивился… — Так зачем он мне соврал? — нахмурилась я. — Он сказал тебе, что он сын Генри? — тоже помрачнел господин Тоффи. — Ох, Олли, сдается мне, Кевин — очень ревнивый мальчик. Возможно, он сильно переживает, что Генри его так и не усыновил… Но я уже не стала его слушать, чувствовала, что дело не в этом. Я пыталась вспомнить, называл ли Кевин Генри отцом при господине Тоффи, и выходило, что нет. Но тогда зачем же он явился? Я вернулась в мастерскую и даже заставила себя улыбнуться Томасу. — Простите, простите меня, — глухо произнес Томас. — Но мы с вами плохо начали. Я Томас Олридж. А вы… — Оливия Бёрн. Внезапно он сделал шаг назад, глаза его расширились двое. — Отец… неужели он сумел… Ах… — И Томас тяжело облокотился о прилавок. — Вы что-то знаете? — хрипло произнесла я и подошла ближе. — Несколько лет назад он мне рассказал историю о девочке, которая прямо перед ним бросилась под машину, а он ничего не сделал. Она была совсем маленькой, но в ее глазах была такая боль и печаль, что он понял, догадался: что-то произойдет. И отчего-то промедлил. А она бросилась под колеса, после чего не умерла, но впала в кому. Отец винил себя в случившемся и часто навещал ее в больнице. Чуть больше года назад он позвонил мне и сообщил, что девушка умерла. Я как раз только уехал на раскопки, ведь я антрополог… Это объясняло все. Вообще все. Кевин был прав. Генри каким-то образом вмешался, а шестеро прознали и наказали его за этот поступок. Мы с Томасом неловко переглянулись, явно пытаясь переварить услышанное. Но затем мое сердце часто-часто забилось. Если Генри смог меня вернуть, то и шестеро могли вернуть мастера! Стоило выдвинуть условие, они бы согласились, ведь часы были им так необходимы! Как же я раньше не догадалась? — Томас, ждите меня, я сейчас вернусь! Я буквально летела к башне, преодолела вчерашнее расстояние за несколько минут, даже не запыхалась, и быстро-быстро влезла по лестнице наверх, туда, где пила какао, туда, где закутала в собственноручно связанный плед часы шестерых. Внутри все аж пело от мысли, что очень скоро я снова увижу Генри, поговорю с ним, накормлю его кунжутными булочками и спою столько песен, сколько знаю.
Когда я разматывала плед, мои руки дрожали. Меня трясло от предвкушения и счастья, но с каждым новым отброшенным слоем я все отчетливее понимала, что внутри пусто. И я схватилась за голову, закричала, заплакала. Мне даже не нужно было раздумывать над тем, что произошло, пока я спала. О да, Кевин слишком быстро достиг всего, слишком много знал о шестерых, совсем не походил на Генри и по всем законам жанра не мог заинтересоваться простушкой вроде Оливии Бёрн.
Мы так глупы в своей уверенности, что знаем все лучше других, но нельзя помочь тому, кто считает, будто в помощи не нуждается. И на руках у меня было двойное подтверждение. Я не смогла спасти Кевина, а господин Тоффи — меня. Искусство лицедейства простирается очень далеко, Олли. Дальше, чем ты можешь себе представить. Конец