из зрителей может оставить равнодушным знаменитый страстный монолог Николая Раскатова? Тот самый монолог: «Что, ваше благородие, вошь золотопогонная…» и так далее. Режиссер цитировал монолог целиком, подчеркнув попутно, что хорошая литературность сценария это всегда полдела.

Рассказывал режиссер и о съемках массовых сцен, в частности сцены крестьянского восстания в Чухалевке. Тут он прежде всего отдавал должное операторскому мастерству Л. С. Ныркова, попутно благодаря местных жителей за активную помощь в массовках. О рыжем тамошнем наглеце Арнольд Всеволодович не писал, хотя в статье и было упомянуто о некоторых курьезах, случившихся во время съемок, что очень оживило повествование,

Нелишне сообщить, что образ этого хулигана в плавках, его критика сценария, а вернее-безответственная дилетантская его болтовня, сунутый под нос Феллини, неприятно тревожили душу Кучуева не менее недели.

«Вот ведь поганец! — возмущенно думал режиссер. — Ну ничего же за душой святого у стервеца! Тут нервы палишь, наизнанку выворачиваешься — для себя, что ли? И ведь обязательно этакий найдется, сунется грязными лапами в душу: не то, да не так… Да именно — то! Да именно — так, рожа ты рыжая! И не тебе судить о Кучуеве и об искусстве заикаться!»

Чуть меньше времени и с меньшими эмоциями заика из массовки оставался в памяти и остальных членов киногруппы. Поначалу его обличительные речи, его угрожающее: «Ну-ну, снимайте!..» (или, как утверждали некоторые: «Ну, давайте, давайте!..») и вслед за тем тепловой удар актеров, последствия этого удара — завязались в один узел, тяжко поразив их киновоображение. Что-то в нем, в этом типе, этакое было. Даже дикую жару того дня хотелось приписать его козням. Даже разыскивали его в деревне для объяснения и (если потребуется) мордобоя, но в первый день не нашли, а потом плюнули за недосугом. Досуга у киношников — крохи.

Навсегда запомнил этого человека один Юрий Проталин. Открыв глаза в тени автобуса, под мощным вентилятором, облитый водой, он долго не мог осознать, что жив. Жив после залпа, после смертного жгучего толчка в голову и в грудь. Осознав же, что не погиб, Проталин вскинулся, свалив компрессы, зовя Лидию Беженцеву, хрипя и плача. Лидия, очнувшаяся много раньше него, а точнее — сразу после падения, отдыхала чуть в стороне под другим вентилятором. Она подбежала к Юрию, опустилась перед ним на колени и тоже заплакала от сострадания к нему и от общей слабости. Все же она, схваченная Проталиным в объятия, зацелованная им, названная «любимой» и «единственной», — все же она была несколько смущена принародным порывом партнера.

— Целуйтесь, ребята, целуйтесь! — кричал им Кучуев в восторге, и глаза вытирал, и даже всхлипывал. — Умницы вы мои! Ты гений, Юрка! Вот она, правда! Так говорить! И этот предсмертный рывок, и это падение! Целуйтесь, и сам я вас расцелую!

Но тут Проталин как раз и выпустил из рук Лидию, вскинулся и плюнул в лицо замеченному вдруг Льву Ландовскому, едва не попав, а потом опять зарычал, заскрипел зубами, замотал головой, забился. Одним словом тепловой удар плюс сильнейшие эмоциональные перегрузки. Такое перевоплощение даром не дается, так все и поняли. Вскоре вполне осознал реальность и сам Юрий Проталин: знакомые лица, автобусы, аппаратура, Лидочка Беженцева, глядевшая на него сочувственно и смущенно.

Как оно и бывает, бурный эмоциональный взрыв актера сменился вялостью и апатией, в каковом состоянии он, никем понапрасну не тревожимый, находился еще сутки.

Из ответов на свои вялые вопросы, из разговоров коллег Проталин понял, что сцена расстрела, вопреки его представлениям, была отснята точно по сценарию, что никаких таких речей о «расходе» Ландовский-подпоручик не произносил и никакой руки на перевязи у него, разумеется, не было.

Более всего Проталина интересовало, конечно же, вот что: реальным ли было Лидочкино стояние у смертной черты, реальным ли было то ее признание, ее любовь, такая любовь, что и его душу наградила осознанным ответным чувством, впервые в жизни, у самого ее края (для него-то ведь расстрел был настоящим)?

Тою же ночью Лидочка была у него в номере, где бывала у него и прежде, как еще раньше бывала в его холостяцкой берлоге, а перед тем — на даче у приятеля. Она жалела его, восторгалась им. Она ласково и нежно пеняла ему за его неосторожный порыв при всех (но спасибо, спасибо!). Она говорила ему «милый» и другие слова, и были они теми замылившими слух словами, что и у всех прежних его женщин, что и у самой Лидочки Беженцевой прежде. И никакого касательства не имели они к тем словам у ямы, под дулами винтовок, к их невыразимой нежности и печали.

Да и не говорила она их, оказывается.

Как ни странно, поняв это, Проталин почувствовал облегчение. И когда Лидочка, оглядев коридор из приоткрытой двери, шаловливо сделала ему реверанс, послала воздушный поцелуй и исчезла, он подумал, что сегодняшняя их близость последняя и этот их совместный фильм — тоже последний. И еще он подумал о том, как нелегко ему будет теперь с памятью об истинной любеи, которой был одарен. Ведь не Лидочкой же, ведь не этой женщиной, боже мой!..

Через день они с Беженцевой отыграли любовную сцену у реки (лунный блик на винтовке, всхрапывающие кони), отыграли мастерски и предельно лирично, по словам Кучуева. А еще через две недели съемки закончились и артисты разъехались.

Во внешней жизни Проталина мало что изменилось, разве что прибавилось славы и популярности. Его охотно приглашали играть, и он играл с неизменным успехом, предпочитая, впрочем, классику.

Не избегал Юрий и тех ролей, в которых его герою была уготована погибель, потому что знал он: того невероятного, необъяснимого, страшного и прекрасного, что произошло с ним тогда, под деревней Кузино, больше повториться не может.

«Н-нонсенс!» — как сказал бы тот заика из массовки.