черед, циллон! — сказал он. — Ну же! А это еще кто? Кто вы? Кто вас звал сюда? — захрипел он вдруг с яростью, глядя на кого-то за моей спиной.
— Кирка, — тихо позвал меня Люськин голос.
В один прыжок я был рядом с ней. Я обнял ее и прижал к себе.
— Я все понимаю, — шептала она мне в сердце, как тогда, во сне, но эта была теперешняя, взрослая Волхова. — Я все понимаю. Я больше не отдам тебя никому. Ни прошлому, ни будущему, ни снам, ни чуду-никому. Я люблю тебя, Кирка, я умру без тебя! Кто он тебе, этот старик? Чего он от тебя хочет?
— Что он должен сделать? — почти спокойно переспросил князь. Носком туфли он отбросил остатки драгоценной кучи, лежащей на его пути, подошел к нам. — Взгляните на его лоб, мадам, — сказал он.
Волхова глянула мельком и улыбнулась:
— А-а!..
— Сейчас ваш Кирилл — к тому же и мой Кирилл, смею вас уверить, — освободит звездолет своих соотечественников, вот этот звездолет, мадам, — Мансуров затряс перстнем. — Сейчас он сделает то, что за три тысячи лет до него не удалось сделать его землякам, его предкам. Он — циллон, мадам. Он освободит корабль, и то, что было в вашем Кирилле от его предков, исчезнет вместе со звездолетом! И когда стартует этот звездолет, пламенем его дюз, в которых сгорает милл, в этом всепоглощающем пламени, преобразующем материю в пространство, я буду отброшен в межвременье, в вечность!
…Самое страшное, что говорил он все это спокойно и уверенно, ни на йоту не повышая голоса. Кричали его слова, их смысл.
— А стартовое излучение, Отблеск Синего Скорпиона, даст мне способность жить в любом мире, какой бы я себе ни вообразил. И в этом мире, конечно же, будет и этот дворец, и этот город, и та дурочка у входа, и вы, мадам! Все в нем будет покорно мне, ибо воображать буду я!
— Ничего этого не будет, — тоже спокойно ответила князю Волхова, — не будет потому, что этого не захочу я.
— Ах, не будет? — иронически протянул Мансуров. — Ну-ка, янтарь ко лбу, Кирилл Иванович! Ну же! УПХАРИ АЛИИАНА РАВА!
Волхова посмотрела на меня с любопытством.
— Ничего не будет, Кирка, ничегошеньки с тобой не случится. Я же сказала, я же знаю…
Я посмотрел на янтарь в ладони и прижался к нему лбом.
…Точно гигантский комар зазвенел вдруг тонко, нестерпимо, убийственно. И это длилось долю мгновения, в которую я даже не успел упасть. А в следующий миг словно стальной стержень прошил меня от макушки до подошв, пригвоздив к земле. И в эти доли мгновения, в остановившемся времени, я видел, как, меняясь, оплывая, разваливаясь на куски, исчезают в струе фантастически яркого пламени и дворец, и колоннада, и небо со вспыхнувшими на нем облаками.
Волхова стояла рядом со мной в самом центре этого пламени. Она улыбалась, глядя на меня, запрокинув голову. Она стояла в пламени, как в солнечном луче, и это пламя вдруг бессильно упало к ее ногам, сделалось ослепительной точкой и исчезло.
— Ну вот, — сказала она, — только-то и всего… Как же мы выберемся-то отсюда, горе мое?
Я огляделся. Мы стояли у решетки сада, отделяющей его от Офицерской.
— Затащил-таки! Хорошо еще, что я в брюках. А если увидит кто: в садике с девицей в такую рань? Давай перелезать скорее. Да очнись ты!
Она взяла мое лицо в ладони и близко заглянула в глаза.
— Забудь, — сказала она. — Все будет теперь хорошо. Ну, помоги же! Волхова, взяла меня за руку.
Мы перелезли через ограду, спрыгнули на тротуар.
— А знаешь, — улыбнулась она, — знаешь, что действительно тебе нужно сделать, чтобы быть счастливым со мной? Завтра же ты переедешь к нам с Дашкой, понял? — Она взглянула на часы: — Половина восьмого, господи! Ты-то в отпуске, а мне на дежурство. Побегу я, Кирка. Поцелуй-ка меня, ну!
Я обнял ее.
— Кончается сон, милый, — сказала она, закрыв глаза. — Сейчас мы вынырнем в явь. Но теперь-то мы ничего не забудем — ни ты, ни я. «Они жили долго и счастливо и умерли в один день…» Ну вот — почти уже и явь. Пусти же меня, Кирк?!
— …ветром, ветром… — недовольно бубнил над моим ухом надоедный чей-то бас. — Ветер-то был разве ночью? Я ж с двух часов у моста рыбачил, что ж, по-твоему, — я б ветра не упомнил?
— Так с какого ж рожна вершина грохнулась? Сама по себе, что ли? петушился тенор.
— А я почем знаю? Сказано — катастрофа, — авторитетно заключил бас. Давай, друг, твоя очередь, — слегка подтолкнул он меня.
— Уснули, мужики? — Лизавета высунулась из окошка.
Я вытряхнул деньги в ее ладонь и отошел с кружкой к дереву.
Стояла у ларька очередь, чуть наискось, как обычно, и не было в ней ни Миши, ни Пухова, и князя в ней не было. Стоял же за мной и сейчас вот брал кружку здоровенный, средних лет человек, мне незнакомый, в брезентовой робе и со спиннингом в руке.
Он-то и говорил-доказывал, что не ветер покалечил дерево и отшиб вершину.
А вершина лежала поперек тротуара, комлем на проезжей части, и кое-кто из очереди забрался на нее скуки ради. А листья на вершине этой, еще живые и по-утреннему свежие, трепетали на ветру, не зная и не чувствуя, что обречены. А может быть, — чувствуя?
Я не спеша пил пиво, слушая шелест листьев. И думал я о том, что в двух остановках отсюда живет моя Волхова, и нет мне без нее жизни, как и ей без меня. А все прочее для нас не так уж и важно.
ЛитВек: бестселлеры недели
