Михаил Тарковский ГОСТИНИЦА «ОКЕАН» Короткая повесть

1

Товарищам моим Андрею Субботину и Геннадию Киселеву посвящается.

Главным охотоведом Верхне-Инзыревского госпромхоза уже много лет подряд работал Павел Григорьевич Путинцев — высокий, крепкий и поджарый парень с темно-русой бородой и синими внимательными глазами, имевшими подчас неожиданное, острое и почти пронзительное выражение благодаря странным, в тонких складочках, векам, будто сделанным из другой, более старой и чуткой кожи.

Красивое и резкое лицо его казалось бы даже жестоким, если давно уже не переросли бы эту жестокость горечь и собранность, главная тайна которых словно таилась в глубокой вертикальной морщине меж бровей. Был он коротко стрижен, с круглым затылком и крепкой шеей, все делал веско, с нутряной правдой каждого движения, и когда ел вареную сохатину, шумно втягивая горячую влагу, шевелились его виски и крупные углы челюстей ходили ходуном, выпукло и подробно переливаясь под кожей мелкой косточкой. На гулянке охотников, хладнокровно и между делом заливая в рот водку быстрым круглым движением, Павел, бодро участвуя в завязке застолья, с его середины начинал дремать, подперев голову рукой, и на правой щеке проступало от водки красное и извилистое аллергическое пятно. Так он и кемарил, все больше роняя голову на слабеющей руке, но, когда его о чем-то спрашивали, тут же отзывался резким и ответственным баском, точно и как по писаному отвечая: «Река Пульванондра, сто восьмой километр» — или: «Бер-решь. Прямослойную кедровую доску…» И так же, но уже с какой-то трезвой рассветной бодринкой отзывался он, когда будили его среди ночи или ранним утром, и казалось, давно он уже лежит с открытыми и сухими глазами.

Взбодрившись, он вдруг рассказывал про своих собак, к которым относился почти как к людям и во всех случаях непослушания видел глубоко осознанную вредность и пакостливость. «Рыжий! Рыжий! От-т скотобаза! Рыжий!» — грозно орал он на своего Рыжика, который, бывало, ломанувшись куда не следует, делал вид, что не слышит, и останавливался только тогда, когда разъяренный Павел, пальнув поверх прижатых ушей из «тозовки», срываясь на хрип, свирепо добавлял к кличке короткое и зычное ругательство. Рассказав, как Рыжик с Пихтой залезли на лабаз и сожрали сливочное масло, Павел вдруг снова начинал дремать, снова проступало продолговатой кляксой водочное пятно и снова засыпал он под волнообразный мужицкий галдеж.

Хорошо дремалось под этот гам и не хотелось домой, а сутки спустя он просыпался в своем большом рубленом доме часа в четыре ночи и до шести не мог, глядел ясными очами во тьму, чувствуя, что чем сильнее старается, тем живей его мысли и бессонней глаза. Он начинал ровно и полого дышать, будто пытаясь запустить какой-то знакомый движок, который надо лишь провернуть, чтобы схватило, а там он и сам попрет, и старался о чем-нибудь усиленно думать, чтоб мысли, цепляясь друг за друга, уже без его помощи заплели бы свою дорожку и увели куда-нибудь далеко-далеко, и когда это почти происходило, вздрагивал всем нутром и снова оказывался один на один со своей беспощадной и одинокой бодростью.

Летели трое — Василич, Серега Рукосуев и Павел. Василич, или Виктор Васильевич Вершинин, — директор Верхне-Инзыревского госпромхоза, плотный человек лет сорока с небольшим брюшком, русыми усиками и майорским взглядом серых навыкате глаз. Иногда в его лице просматривалось даже что-то львиное, когда он причесывал свои золотистые и упругие, как съехавшая генераторная обмотка, волосы, и в шерстяном пиджаке с толстым кольцом на пальце входил в кабинеты краевого начальства. Сам родом из Абакана, он пятнадцать лет отработал руководителем большого промхоза на Чукотке.

Серега Рукосуев, старый товарищ Павла, — лучший промысловик района, охотник-арендатор, крепкий, боярского вида мужик в высокой собольей шапке, все боярство которого слетало, как только он начинал говорить об охоте: в глазах загорался несолидный огонь, а улыбка открывала нехватку половины зубов. В неохотничьей компании, если не заходила речь о его любимом деле, он напряженно молчал и даже среди своих не принимал разговоры о тракторах и вертолетах, считая изменой охотничьему делу. Был он охотник высочайшего, запредельного пилотажа, и свидетельствовали об этом его неожиданно небольшие и почти белые руки, которыми он работал так, что ни грязь, ни масло, ни мозоли к ним не приставали. Серега летел, на первый взгляд, непонятно зачем, якобы за сетями, хотя сети спокойно можно было купить без него, но Павел хотел, чтобы Серега, во-первых, поближе сошелся с Василичем по охотничьим делам, а во-вторых, просто поглядел другую жизнь и немного развеялся от многолетнего сидения в поселке.

Василич уже пришел в то заведенное состояние, которым сопровождались его зарайонные поездки. Он только что прилетел с аукциона, где из-за каких-то нерадостно-удачных стечений обстоятельств, падений курсов и чьего-то разорения отлично сдал всю пушнину. Сезон нынче выпал тоже на редкость удачным после прошлогоднего провала, и это, временно радуя, говорило лишь о том, как все вокруг, включая природу, расшаталось. В тот год Павел взял двести семь соболей.

Павел с Серегой, собранные, сидели в конторе, когда ворвался Василич со стеклянным дорожным блеском в глазах, с наклоненным вперед и будто переломленным в заду коротконогим телом, в кожаном меховом полупальто, ондатровой шапке и с толстой черной папкой под мышкой:

— Так, все, погнали!

На морозе у крыльца тарахтел в белом облаке еле живой «уазик», в нем с важной и независимой терпеливостью сидел в собольей кепке водитель Николай Иваныч, которому выпученный Василич бросил:

— У «Кедра».

Из «Кедра» они выскочили с побрякивающим пакетом «Серебра Сибири».

Сквозь просветы меж избами в мутной морозной дали маячил противоположный берег Енисея — ровная стена с галочкой распадка и щеткой редкого лиственничника. Когда подъезжали к аэропорту, из-за этой щетки бесшумно выплыл и навис над Енисеем диксонский «Як-40» с растопыренными закрылками и горящими фарами.

У окошка отдела перевозок стоял только что прилетевший на вертолете из Сургутихи бодрый дед Иван Трофимович Попов.

— Деуска, — басил он в окошко, — билетья есть в Красноярска?

Та что-то плела, дед дрожащими, толстенными, иссеченными поперечными складками пальцами с огромными кругло-выпуклыми ногтями совал в окно деньги и паспорт.

— Паса, выручай, — обернулся он к Павлу, — нету-ка билетьев нисколь! Знатьё — дак сидел бы дома!

— Обожди, дед, будут тебе билетья! — подмигнул