Александр Кабанов Бэтмен Сагайдачный крымско-херсонский эпос

* * * *

«Новый Lucky Strike» — поселок дачный, слышится собачий лайк,

это едет Бэтмен Сагайдачный, оседлав роскошный байк.

Он предвестник кризиса и прочих апокалипсических забав,

но, у парня — самобытный почерк, запорожский нрав.

Презирает премии, медали, сёрбает вискарь,

он развозит Сальвадора Даля матерный словарь.

В зимнем небе теплятся огарки, снег из-под земли,

знают парня звери-олигархи, птицы-куркули.

Чтоб не трогал банки и бордели, не сажал в тюрьму —

самых лучших девственниц-моделей жертвуют ему.

Даже украинцу-самураю трудно без невест.

Что он с ними делает? Не знаю. Любит или ест.

* * * *

Крыша этого дома — пуленепробиваемая солома,

а над ней — голубая глина и розовая земля,

ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,

и тебя встречают люди из горного хрусталя.

Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица,

каждой гранью сияют отполированные тела,

старшую женщину зовут Бедная Линза,

потому, что всё преувеличивает и сжигает дотла.

Достаешь из своих запасов бутылку «Токая»,

и когда они широко открывают рты -

водишь пальцем по их губам, извлекая

звуки нечеловеческой чистоты.

* * * *

Не лепо ли ны бяшет, братие, начаты старыми словесы:

У первого украинского дракона были усы,

роскошные серебристые усы из загадочного металла,

говорили, что это — сплав сала и кровяной колбасы,

будто время по ним текло и кацапам в рот не попало.

Первого украинского дракона звали Тарас,

весь в чешуе и шипах по самую синюю морду,

эх, красавец-гермафродит, прародитель всех нас,

фамилия Тиранозавренко — опять входит в моду.

Представьте себе просторы ничейной страны,

звериные нравы, гнилой бессловесный морок,

и вот, из драконьего чрева показались слоны,

пританцовывая и трубя «Семь-сорок».

А вслед за слонами, поддатые люди гурьбой,

в татуировках, похожих на вышиванки,

читаем драконью библию: «Вначале был мордобой…

…запорожцы — это первые панки…»

Через абзац: «Когда священный дракон издох,

и взошли над ним звезда Кобзарь и звезда Сердючка,

и укрыл его украинский народный мох,

заискрилась лагерная «колючка»,

в поминальный венок вплелась поебень-трава,

потянулись вражьи руки к драконьим лапам…»

Далее — не разборчиво, так и заканчивается глава

из Послания к жидам и кацапам.

* * * *

Жил в Херсоне один циклоп, неспособный наморщить лоб,

потому что весь из себя — эх, сплошные цыганские очи,

загляденье, а не циклоп, он в подковы гнул антилоп,

а в его желудке плавали тамагочи.

Наш циклоп не носил очки — у него в шесть рядов зрачки,

угонял лошадей и в мешках под глазами прятал,

но, увидеть его могли только местные дурачки

и слепые поэты, когда он от счастья плакал

* * * *

В бульварной газете, черным по желтому, я прочел,

что наш президент ненавидит летучих мышей и пчел,

дескать, после работы он спешит в глубокий подвал,

там искрит зловещий рубильник,

там чудовищный дремлет штурвал,

президент говорит: «Любі друзі, усе — very good…»,

но, в ответ — лишь мышиный писк да пчелиный гуд,

громоздятся ульи и тесные клети, висят крюки,

раньше здесь обитали алхимики-большевики,

а теперь прорублен пожарный выход в соседний ад,

и премьер-министры резиновые стоят:

«Для битья? — гадают в газете,—

для извращенной любви?»

Вот прибор, измеряющий уровень меда в крови,

центрифуга и мощный лэптоп, присобаченные к столу…

Президент пинцетом отлавливает пчелу,

пересаживает в майонезную баночку,

добавляет красную ртуть,

от которой, как пели «Beatles»: мертві бджоли гудуть…

Что гудуть они Украине: сладкий цимес, скорый кирдык?

Ох, как труден для понимания русско-пчелиный язык,

то ли дело на древнескифском себе мычишь,

а теперь призовем к ответу летучую мышь…

«Продолжение следует», — мерзкий бульварный листок

подтверждает общую мысль, что мир — жесток,

если б наш президент был бы первый урод и дебил,

он бы — только пчел и летучих мышей любил.

СЛОБОДКА

Ближе к вечеру — воздух становится подвижней,

с подоконника вспархивает бабочка Адмирал,

наблюдая странные похороны:

бутыль самогона закапывают под вишней,

и думает: «Так еще никто не умирал…»

Самый дальний край херсонской слободки,

в овраге — цыганский табор,

багульник, чертополох, камыш,

выбритые до синевы скулы и подбородки

домов, шиферные шевелюры крыш.

Днепр тянется лентою тугоплавкой —

в ржавых пупырышках сухогрузов и барж,

плавни слегка отсвечивают холодной сваркой,

бабочка сама себе командует: «Шагом марш!»,

и возвращается на адмиральский мостик,

ставни открыты, в комнате женский стон,

затем, умоляющий шепот: «Ну, еще разочек, Костик…»

бабочка недоумевает и погружается в сон.

А по двору гуляют: запах сапожного клея,

крашеной кожи, слышится молоточный стук,

старый сапожник оглядывается, сплевывает, и, не жалея —

забивает последний гвоздь глубоко в каблук.

* * * *

Оглянулась, ощерилась, повернула опять налево —

в рюмочной опрокинула два бокала,

на лету проглотила курицу без подогрева,

отрыгнула, хлопнула дверью и поскакала.

А налево больше не было поворота —

жили-были и кончились левые повороты,

хочешь, прямо иди — там сусанинские болота,

а на право у нас объявлен сезон охоты.

Расставляй запятые в этой строке, где хочешь,

пей из рифмы кровь, покуда не окосеешь.

Мне не нужно знать: на кого ты в потемках дрочишь,

расскажи мне, как безрассудно любить умеешь.

Нам остались: обратный путь, и огонь, и сера,

мезозойский остов взорванного вокзала…

Чуть помедлив, на корточки возле меня присела,

и наждачным плечом прижалась, и рассказала

* * * *

И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде,

и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде.

Желтый провод — к песчаной косе, серебристый — к звезде над дорогой,

не жалей, перекусывай все, лишь — сиреневый провод не трогай.

Ты не трогай его потому, что поэзия — странное дело:

все, что надо — рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело.

То, что раньше болело у всех — превратилось в сплошную щекотку,

эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.

Здравствуй, рваный,