руки». Я не языковед-полиглот, тут надо обратиться к В. В. Иванову: есть ли такое выражение хоть в одном из европейских языков? А в тюркских? Африканских?

Не так давно в «Крокодиле» была помещена смешная карикатура. Телемост, на экране — сияющие, лоснящиеся от довольства лица американцев. С другой стороны — наши люди, плохо одетые, какие-то сирые. И между ними — наш ведущий с микрофоном, модно разнаряженныи. задает западной стороне ехидный вопрос: «А если у вас сто шестьдесят сортов колбасы, то по скольку дают в одни руки?»

Есть вульгаризмы, архаизмы, неологизмы. Так вот «в одни руки» — советизм. Наш, кровный, родимый.

Я вошел в гастроном на Смоленской площади. Слышу но местному радио: «Уважаемые покупатели! Колбаса заканчивается».

Тут тоже свои языковые нюансы. Пятилетка свершается, а колбаса заканчивается. Любопытный глагол — отнюдь не из тех, которым жгут сердца людей.

У каждого человека есть страхи: страх смерти, страх болезни, старости, беды и т. д. У нашего человека есть еще один обязательный страх: что ему не хватит. Чего? Чего-нибудь Что колбаса «закончится» как раз перед ним, что не хватит каких-нибудь талонов, заказов, пропусков, допусков, выпусков.

Особый страх женщины, входящей в вагон метро, в автобус, троллейбус, трамвай: что мужчины опередят ее и займут все места. Когда вы выходите из транспорта — поторапливайтесь, не то вас сметет встречная толпа спешащих из-за опасения, что не хватит.

Можно, конечно, смеяться, иронизировать, но, если вдуматься, что тут смешного: это люди которым всю жизнь не хватало. Для которых фразеологизм «пустые прилавки» привычен и неразложим, как «железная дорога».

Большинство покупателей недовольно — в сущности, они не покупатели, а мечтающие стать покупателями. Недовольных, ворчащих, негодующих большинство. Но есть и совсем иная прослойка. Я бы назвал ее законопослушной.

Как-то я услышал разговор двух старушек.

Одна:

— Ну просто нечего купить.

Вторая:

— «Нечего». Еще бы. А но скольку берут!

Перед Новым годом мы с сыном пошли на поиски яблок в близлежащих магазинах. Но в предпраздничные дни в самом слове «яблоки» было что-то несбыточное, как «апельсины из Марокко» у Василия Аксенова. К нам присоединилась симпатичная пожилая женщина. Она спросила, были ли мы в магазине напротив. Я сказал: «Были, но там нет ничего, кроме кабачковой икры». Реакция женщины была неожиданной.

— Как хорошо, что с кабачковой икрой у нас нет дефицита!

Она так привыкла, притерпелась к дефициту, что если хоть что-нибудь есть, это для нее радость.

Моя добрая знакомая Л. Б. Либединская рассказывает:

— Стояла длинная очередь за, простите, туалетной бумагой. Впереди меня — женщина с маленьким ребенком. Ему надоело томиться в ожидании, и он закричал: «Мамочка, уйдем отсюда, я тебе обещаю, что никогда в жизни не буду какать!»

Что касается прилавков, то они, конечно, бывают не только пустыми. Но овощи в магазине имеют такой вид. как будто они поступили сюда не с овощной базы, а из мест изоляции самого строгого режима.

Я попытался зарифмовать услышанный разговор покупательницы с простодушно-откровенной продавщицей в овощной лавке.

— Свекла есть?

— Вялая.

— А морковь?

— Квелая.

— А чеснок?

— Весь припухлый.

— А лучок?

— Весь прижухлый.

— А репа?

— Чем-то покрылась.

— А капуста?

— Вся размахрилась.

— А капуста цветная?

— Уж и не знаю, что с ней поделаю: не цветная, а черно-белая.

— Что же мне взять?

— А ничего не берите —

Идите, идите, идите

Если у нас ничего не укупите —

благодарить потом еще будете.

Есть во всем этом что-то стабильное, привычное. Мы живем в нормальных экстремальных условиях.

Вспоминается старый анекдот: как люди разных национальностей написали бы о слонах. Наш человек сочинил бы исследование под названием: «Россия — родина слонов». Это стало иронической поговоркой. Во всем мы должны были оказываться самыми — первыми, лучшими и т. д. Сейчас времена переменились. И, может быть, тот же гражданин придумал бы совсем другое название: «Россия — родина дефицита».

А теперь обратимся к нашему сельскому хозяйству, которое по идее призвано делать пустые прилавки полными. Есть люди, о которых говорят: человек трудной судьбы. Это называется эвфемизм — смягченное выражение вместо прямого, резкого, точного Человека схватили, допрашивали мордовачи, он отсидел срок, был на каторге, вышел на волю еле живой: «человек трудной судьбы». В траурном сообщении об А. Д. Сахарове я по радио услышал: «В трудных условиях он продолжал работать». Не в ссылке, а в «трудных условиях». До чего же мы деликатны!

Так вот сельское хозяйство наше можно сравнить с «человеком труд ной судьбы». Сначала — Декрет о земле. Затем — продразверстка. Сталинская коллективизация. За ней — голод. Потом — неутомимая борьба против приусадебных участков. То против крупного рогатого скота, то против мелкой птицы (курам на смех).

Все это можно выразить одним словом, несуразным, но точным — многолетняя заруковоженность сельского хозяйства. Менялись вожди, вожаки, возницы, но вожжа из рук не выпускалась.

Я иногда думаю: а что, если взять да издать объемистый, крупноформатный том всех постановлений по сельскому хозяйству с 1917 по 1990 год? Многие из этих постановлений назывались «За дальнейший подъем сельского хозяйства». За дальнейший — как будто до этого уже был подъем, а теперь его надо лишь увеличить. Ходило даже шутливое выражение: «За еще более дальнейший подъем».

История нашего сельского хозяйства — история не «подъемов», а всяческих спадов, падений и падежа. Перефразируя Блока, можно сказать: «И вечный сбой! Покой нам только снится…»

Единый свод постановлений по сельскому хозяйству был бы не пустой тратой бумаги. Это была бы захватывающая книга. Здесь бы встретились юмор и экономика. Юмор протянул бы свои руки, а экономика, болезная, протянула бы ноги.

Эта книга была бы памятником вконец заруковоженного сельского хозяйства. Официальным портретом, ничего общего не имеющим с действительным.

Одна из самых губительных особенностей нашей жизни при Сталине, вернее, под Сталиным, состояла в том, что существовали две действительности. Как бы независимые друг от друга. Одна — реальная, то, что есть на самом деле. Вторая — официальная, если так можно сказать, долженствующая быть. Первая — настораживала, казалась подозрительной, крамольной, подлежащей переделке, перекройке — до основания, а затем… Вторая спускалась сверху — как будто свыше, насаждалась, заслоняла своей бутафорской фасадностью то, что есть. Вот уж