Похоронили — захоронили — запрятали: и — нет нигде, чур-чура… К Ивану Фомичу небось тоже кто попало набежит, однополчан наберется — на три дивизии, поди проверь, в самом деле с ним кто воевал, или просто так, с улицы… Говорят, можно поваров из столовой помочь пригласить… Для Ани тогда все вместе кутью варили, любили Аню, красивая она была, Анечка, самая красивая, Господи, как Сима ей завидовала, завидовала-то как! Хватала зеркало, убегала в чулан, там подбиралась к самому оконцу, под потолок, крепко-накрепко зажмуривалась — вот, вот сейчас, глянет — и не рыжие глаза, а зеленые, как у Ани, с бирюзовыми затейливыми прожилками, с темным ободком — не глаза, а чудо расчудесное; самая красивая она была, Анечка… Тетя Настя привезла ее из санатория, удивительный это был санаторий, где выдавали детей — Сима приставала к матери, клянчила, давай поедем, может, повезет — дадут братишку; мать отшучивалась, мол, тот санаторий давно закрыли, стеснялась она с Симой на эти темы говорить — стыдливая она, мама, даже в баню не ходит; сколько Сима помнит, по субботам мама нагревала на печке полный бельевой бак воды, накрепко запиралась на оба засова, и они мылись — сначала Сима, потом мать — Симу она прогоняла в комнату. «Дай, спину потру», — кричала через дверь Сима, но мать торопливо отвечала: «Не надо, я уже, уже», — и шумно поливала себя из ковша. В праздники иногда приходили соседки — мать в гости ходила редко, жену красного командира, ее уважали все во дворе, уважали чуть подобострастно, и мать принимала это как должное — «Ты как королева», — восторгалась Сима, и мать отвечала: «Просто достоинство имею». С глотка-другого «бабьей радости» — какой-нибудь сладенькой наливки, гостьи начинали жаловаться — мать всегда слушала молча, не встревала, только поддакивала. «Годы уходят», — женщины вздыхали: «Чертова война, всех мужиков отняла, ну хоть бы один завалящий остался…» Девчонок выгоняли за дверь, и они жадно подслушивали в щелку, как Симина мать цедила медленно и свысока: «Моего тела не видел никто, никто», — и кто-нибудь посмелее укорял: «Ой, Валентин-Матвевна, грешите, матушка — Симку-то что ж, в капусте нашли?..» Мать презрительно кривила губы, а Сима вылетала на середину комнаты: «Меня из санатория привезли!» — женщины покатывались со смеху, мать отвешивала Симе оплеуху и ставила в угол — меж старых покривившихся стен, лет в полтораста, обои сморщились и приотстали, цветы на рисунке сбились и наползали друг на друга, собирались в самом углу в кривой букет. Стоялось скучно, взрослые уже говорили о неинтересном, Сима скоро начинала хныкать и царапать обои, мать кричала: «Перестань, порвешь, негодница!» — переклейки и прочей грязной работы мать чуралась, да и не пристало жене командира возиться в пыли, в ремонте ей кто-нибудь из дворовых женщин помогал, — мать отправляла Симу назад к девчонкам, за дверь, а там Ленка уже успевала нарисовать углем усы, грозно топала и басила: «А вот папа пришел», отец ее был врагом народа, они вместе с Сониным отцом по одному делу проходили, странно оно называлось, крякающими непонятными буквами: Ка-Эр-Тэ-Дэ. «Контрреволюционная троцкистская деятельность» — это уже в школе учителя разъяснили. Некрасивые какие буквы: Ка-Эр-Тэ-Дэ — будто молотком тебя по голове через подушку. Стыдно, наверно, по такой статье сидеть, за контрреволюцию… Талкин отец погиб в сорок третьем — да на их улицу с войны, кажется, одна Клавдия вернулась, а все — кто погиб, кто без вести пропал… Своего отца Сима не помнила — его убили, когда ей было два года. Жили они где-то в Средней Азии, под Сталинабадом, кажется, — мать рассказывала, басмачи налетали каждый вечер, домик был крошечный, в комнату, и когда начинали стрелять по окнам, мать хватала Симу, ложилась на пол, закрывала собой; вся спина у матери была поранена осколками стекла, и по утрам, пока мать спала, Сима осторожно трогала и гладила мелкие розовые шрамы — оттягивала вырез рубашки, гладила и целовала, пока мать не просыпалась. Тогда Сима торопливо отодвигалась: подлиз мать не любила, нежничать не позволяла. «Неискренние они, поняла? В два счета охмурят», — поучала она и кривила губы, если видела, как тетя Настя тискает Аню. Мать работала вместе с тетей Настей, на телефонной станции, та звала ее по имени-отчеству — Сима слышала, как однажды мать отбрила: «Вы, Анастасия, со мной запанибрата не надо, не ровня мы, не забывайте», тетя Настя согласно кивнула: она привыкла. Чистую, без чернильного штампа, страницу паспорта — «семейное положение» — она открывала спокойно, «Стыд глаза не выест», — поджимали губы женщины во дворе; рассказывали, поначалу тетя Настя глаз поднять не смела, черней тучи ходила, с Аней гуляла только рано утром, чтоб никто не увидел, а потом — потом с ней будто что сделалось, осмелела напоказ — нате вам, судите, а мне плевать, — так и жила бобылкой, даже соседки к ней не заходили. И ладно бы чувствовала, что виновата, мол: «Простите, люди добрые, грешная я», — поворчали бы да смилостивились, а вот — по-другому решила, ну — так пусть на себя пеняет… Смелая она была чересчур, тетя Настя, до дерзости, вспомнить только, что тогда врачихе наговорила… Симу и Аню она повела в больницу на прививки, вместе повела, подала паспорт — врачиха поморщилась и брезгливо оглядела девчонок — неприятно так Симе стало, будто она сама провинилась… «Вот моя», — тетя Настя притянула Аню к себе. «Слава Богу, хоть одна», — съязвила врач. «А приспичит, еще пять штук настрогаем», — громко ответила тетя Настя. «Вы бы хоть детей постеснялись — девочки ведь!» — «А что — девочки? Им что, не рожать?» — выкрикнула тетя Настя. «Вы… вы распущенная!» — нашла наконец приличное слово врачиха. Симе хотелось спрятаться под стол, выбежать за дверь, вжаться в стену лишь бы позора тети Настиного не видеть, как она могла так хвастаться?.. Стыдно это, позорно, что Аня — незаконнорожденная, а тетя Настя — выставлять напоказ?.. Слава Богу, мать дружить с Аней не запрещала, в одном дворе все-таки, только предупреждала иногда: «Ты гляди мне, коноводить Аньке не позволяй: без отца она, Анастасия замужем не была, неприлично это, поняла? Помни, кто твой отец. Не пристало командирской дочери — да незаконной подчиняться». Отец Симе никогда не снился даже, пробовала представить — и не представлялось ничегошеньки. Герой, не зря же мать его все время в пример ставила. Наверно, на Симу похож, такой же рыжеглазый, она не в мать пошла, значит, в отца… «Секретному человеку», красному командиру, отцу фотографироваться не полагалось, таким он и остался для Симы — секретным. Вот будто и не было его вовсе. «Отец бы не потерпел, отец бы не разрешил», — да зря это мать наговаривала, небось с