Мы здесь живём. В шкафу стоит посуда,
А на окне — растения в горшках.
Душа уже так далеко отсюда,
Что будет взрыв — и всё вернется в прах.
В воздухе, забытом на перроне,
Как окурок пахнущем, сухом,
В золотой заоблачной короне,
В тишине над письменным столом,
На песке нагретом возле моря —
То есть в детстве, вдруг родился звук,
И ни с кем не ссорясь и не споря,
Как кузнечик, выпрыгнул из рук.
Запах сирени, и детство, и дождь на балконе,
Скоро обедать, и Тютчев с пятном на странице...
Жизнь перешла через холм — и на западном склоне
Вспять оглянуться впервые уже не боится.
Шины как пахнут отцовского велосипеда
Слышит душа и сквозь толщу земли прозревает.
Прыгает в прыгалки девочка — дочка соседа.
Бабочка смятая из-под сачка вылетает.
Небо в сияющих лужах и мачта из спички.
Я не люблю бледнолицых, я друг краснокожих..
Сосны шумят. Возвращается к счастью привычка,
Нужно лишь вспомнить, на что это было похоже.
Я в прошлое вхожу, как в крытый рынок,
Где по бокам встают былые боли
И руки тянут мне, и жуть ужимок...
Я сквозь себя иду помимо воли.
Как много здесь всего: коробки, склянки...
На разных языках зовут торговцы...
Блестят рубины — маленькие ранки...
Одежды сбились в груду, словно овцы...
И с потолка зелёные молитвы
Свисают вниз с надеждой на спасенье...
И с этим скарбом не пройти по бритве
Из вони специй — в воздух воскресенья.
Двадцать первый век еще страшнее,
Только почему-то не больнее
Ощущаешь эту страшноту...
Оттого, что он ненастоящий —
Как дельфин, на берегу лежащий.
Этот век — как кислый вкус во рту.
Покарябай кожу у дельфина —
Как картон она. И вот картина:
Афродита вышла из воды.
Ну признайся, это невозможно...
Подойди, притронься осторожно —
Никого. Лишь пустота и ты.
Облако тяжёлое, резное
Над ковром, сплетённым из травы.
Небо голубое, неживое.
Чуть позвякивает жесть листвы.
Продолжая жесткую картину,
Взгляд стальной отметим у реки.
Ветер упирает иглы в спину,
Пляшут солнца злые огоньки.
Человек, бряцающий кимвалом,
В этой инсталляции живёт.
Через ветви смотрит, как в забрало.
Только тем и мягок, что умрёт.
Колеблющаяся занавеска,
Комода темная громада.
Кузнечики стрекочут резко,
Их слышно хорошо из сада.
А на веранде светит солнце,
Луч косо падает на стену.
Стучат в квадратные оконца
Деревьев локти и колена.
А от калитки по тропинке
Идёт ко мне навстречу мама.
И рамка на старинном снимке
Мне кажется дверною рамой.
В неземном изгибе занавески
Вы меня заройте после смерти,
Я сегодня получил повестку
Долгожданную в пустом конверте.
Так прощай же, вечный детский садик,
Узкий шкафчик, мир, пропахший супом,
Солнышко, как маршал на параде,
Салютующее людям-трупам.
В детстве можно лечь спиной на санки
И, поскрипывая, въехать в небо.
Жизнь есть смерть, а именно буханка
Съеденного на морозе хлеба.
Я живой кораблик из бумаги,
Я плыву по небу голубому,
И бумага не вбирает влаги,
И дорога горняя знакома.
Или вот: одет в сюртук зеленый,
Я кузнечик, от всего свободный,
Стрекотаньем только окрыленный,
К ремеслу иному непригодный.
Я сижу в качалке на крылечке,
Не жалею о прошедшем мимо.
Цепь распалась, и её колечки
Раскатились и звенят незримо.
Бугорки, и трещинки, и пятна,
Словно воробьи, слетелись, сели, —
И стена вдруг сделалась понятна,
Как понятен снег весной, в апреле —
Человеческий в своём надрыве,
Тающий, изрытый письменами,
Словно крылья бабочки в порыве
Трепетном, наполненном глазами.
Разворачивая древний свиток,
Видишь горы, сосны и озёра,
Несколько домов, дворов, калиток,
С осликом старик бредёт нескоро,
Осторожно поднимая ноги
На тропинке, вьющейся высоко.
Это я, никчёмный и убогий,
Я ушёл от вас, я там, далёко.