Францией и Россией в 1805 году. Нравы тогда сильно отличались от нынешних и госпожа Муравьева, обратившись с письмом к императору, получила от Наполеона галантный ответ, «что она может остаться спокойно в Париже, пока сохраняется уважение к добродетели». Мир не достиг еще той ступени цивилизации, когда присутствие в стране подданных враждебной державы, даже женщин и детей, кажется немыслимым.

Муравьевы уехали из Парижа только в 1809 году. Дети России совсем не знали, но были преисполнены пылкого патриотизма и радовались возвращению на родину. Когда они добрались до границы, восторг их дошел до пределов, они готовы были расцеловать первого встречного казака… «Дети, — сказала им мать с грустной важностью — я очень рада, что долгое пребывание за границей не охладило вашего чувства к родине. Но готовьтесь, дети, я должна вам сообщить ужасную весть, вы найдете то, чего вы не знаете: в России вы найдете рабов!»

На чувствительных мальчиков, воспитанных заграницей, да еще во Франции начала века, слова эти должны были произвести потрясающее впечатление. Душа Сергея была из тех, которые ранит каждая несправедливость и угнетение. Это нередко встречается в юношах, но Сергей Иванович сохранил на всю жизнь способность негодовать и страдать от людской жестокости. Каково было ему жить в крепостной России!

Между тем родина к нему лично была благосклонна: его ждала обычная карьера юноши из хорошей семьи. Он окончил Институт Путей Сообщения и в двенадцатом году был офицером Генерального Штаба. В войнах против Наполеона получил золотую шпагу за храбрость и целый ряд боевых наград. В 1814 г. он был назначен ординарцем к герою Отечественной Войны генералу Раевскому, а с 1816 года служил в Семеновском полку. Одно время он мечтал выйти в отставку и уехать в Париж учиться, но уступил настояниям отца и остался на службе. Был он и масоном (ложи «Трех Добродетелей»), участвовал в Семеновской артели, читал те книги по государствоведению, которые читались тогда всеми. В полку он страстно боролся против телесных наказаний и, вероятно, в значительной мере, благодаря ему, они там фактически были отменены. Мог ли он равнодушно видеть, как боевых товарищей, победителей Наполеона, колотят палками, шпицрутенами, фухтелями за то, что во время маршировки пошевелился хвост на кивере, что в строю заметно дыхание?

Однажды их полк привели в манеж. Людям дали поправиться, затем началось учение ружейным приемам. Офицер, поляк Гурко, заметил, что какой-то солдат не достаточно скоро отвел руку от ружья, делая на караул (тогда артикулы проверялись чуть ли не по секундам, с часами в руках). Гурко приказал провинившемуся солдату выйти перед батальоном, скомандовал обнажить тесаки и спустить с провинившегося ремни от сумки и тесака. Готовилась расправа. Муравьев не выдержал, повысив шпагу, подошел к Гурко и сказал ему по-русски, что выведенный из фронта солдат числится в его роте, что он поведения примерного и никогда еще не подвергался наказанию. Гурко от неожиданности растерялся, стал что-то бормотать и объяснять по-французски. Солдат наказан не был, и когда после учения офицеры собрались в кружок перед батальоном, старший брат Сергея, Матвей Иванович, подошел к брату, быстро наклонился и поцеловал ему руку. Сергей был смущен и рассержен.

* * *

В Сергее Муравьеве была какая-то необыкновенная женственная мягкость; всё существо его было полно благородства и изящества. Его любили друзья, его обожали родные (в семье его звали «notre génie bienfaisant») и страстно привязывались к нему простые люди, солдаты. Он был прежде всего человеком порыва и чувства. Самый ум его был полон женственной прелести. Когда он хотел, он умел блистать, и старший брат его, Матвей, с нетерпением и ревнивой гордостью ждал, если порой Сергей бывал молчалив, чтобы он заговорил и показал всё свое очарование.

Другой выдающийся член «Союза Спасенья» — Павел Иванович Пестель — был полной противоположностью Муравьева. Казалось, что у него нет сердца, что им владеет только разум и логика.

Он родился в 1793 году — год Конвента — так что при вступлении в Союз ему было уже 23 года, что было не мало по тогдашнему времени, когда мальчики участвовали в Отечественной войне, а юноши командовали полками. Его отец, по происхождению саксонец родившийся в России, дослужился на новой родине до поста Сибирского генерал-губернатора. Он стал управлять этим огромным, далеким краем через своих доверенных лиц, только редко выезжая из Петербурга. Видно, он плохо усвоил разницу между уютной Саксонией и Сибирью, или же пребывание в столице было нужно ему, чтобы обделывать свои дела и оберегать себя и своих пособников от возможных преследований. Так сидели в Риме грабившие провинции проконсулы. Трудно теперь судить, был ли он виноват в злоупотреблениях, творившихся его именем (людей сажали в тюрьмы и пытали, жалобы перехватывались, и граница между Сибирью и Россией охранялась от всяких сообщений, как граница воюющих стран). Был ли сам он патроном чиновных разбойников, или только наивно доверился недостойным доверия людям — решить трудно. Во всяком случае за действия своих подчиненных он попал на скамью подсудимых и едва не попал в Сибирь, но уже не в качестве генерал-губернатора! И хотя Сенат, после многолетнего разбирательства, оправдал его, но в общественном мнении за ним прочно утвердилась репутация изверга. Есть рассказ, будто Пушкин, за столом в присутствии Пестеля, наивно спросил его, «не родственник ли он Сибирского злодея?» Рассказ явно недостоверен — иначе дело кончилось бы дуэлью.

Мать Пестеля, тоже немка, урожденная фон-Крок, женщина образованная и властная, была одной из тех матерей, которые, перенеся свое честолюбие на детей, только и живут их успехами. До 12-ти лет маленький Пауль рос при ней вундеркиндом; потом четыре года, вместе с братом, учился у частного воспитателя в Дрездене. И может быть, именно это отсутствие в детстве школьной среды, противовеса других эгоизмов, помогло сложиться его характеру: непривычка к социальному трению создает иногда таких, как он, мечтателей, деспотов и честолюбцев.

В 1810 году Пестель поступил в Пажеский Корпус, прямо в последний класс, блестяще выдержав вступительный экзамен. Во главе корпуса стоял тогда друг Гете, немецкий поэт эпохи «бурных стремлений», Фридрих Клингер. Это был в то время уже старый мизантроп, розгами выбивавший из воспитанников всякие «бурные стремления». Клингер вздумал не выпускать Пестеля первым в гвардию, на что молодой паж имел право, как лучше всех кончивший корпус. Для этого воспользовался он тем, что Пестель слишком короткое время пробыл в