Отт, повлиял на меня.) Из письма Глязера я узнал, как заблаговременно в Нюрнберге начали подготовку Года Дюрера в 1971 году. Меня просили выступить с докладом. 24 апреля д-р Глязер поблагодарил за мое согласие. Он надеется, прочитал я, что мой путь предвыборной борьбы проляжет и через Нюрнберг. Позднее мы побывали в Эрлангене, Рётенбахе и Роте. Но Нюрнберг мы обошли, потому что, как правило, мы обрабатывали лишь небольшие городки (вроде Клеве), редко наезжая в крупные города; и еще потому, дети, что Драуцбург, водитель нашего микроавтобуса, из-за одной своей бывшей невесты, жившей в Нюрнберге, избегал город Дюрера и многократно находил (перед собой и мной) оправдания для объездов.

Неотвязный Глязер: все время, пока длилась предвыборная борьба, я спорил с ним, Глязером, которого, как и Скептика, зовут Германом. Даже в перерывах, стоя после собственной речи или просиживая до мозолей на заднице на диспутах, я цитировал дневники Дюрера — ну и крохобор; а Глязер указательным пальцем Скептика тыкал в Пиркхаймера.

Идя вдоль проволочнопрокатного стана металлургического завода в Оберхаузене, я мысленно видел строгий рисунок гравюры, на которой даже складки ткани кажутся негнущимися; и, осматривая в Кальвеслаге под Вехтой птицефабрику Катмана, а в Констанце изношенное оборудование АЭГ — Всеобщей электрической компании, я как бы заглядывал в сопровождающую меня повсюду граверную мастерскую Дюрера. (Его высеченная в камне, висящая то на ветвях, то на переплетенных корнях подпись. Его запечатленный, чаще всего на переднем плане, в серии гравюр по дереву, — играющий, виляющий хвостом, спящий пудель. Его пристрастие к мускулам, к женским двойным подбородкам.) Первые заметки в Гладбеке: серая вакка, черемица, лунная пыль. После Динслакена уже описательно: ангел в ночной сорочке. В Гисене рецепты чернил: черная желчь. Пока я считал, что ищу решение, я его уже принял; ибо глянцевую почтовую открытку с дюреровской «Меланхолией» я провез через Верхнюю Швабию и Нижнюю Баварию, взял ее с собой во Фризландию и Франконию, но лишь через несколько дней после 28 сентября (когда Вилли уже перестал рассеянно играть со спичками) я написал д-ру Глязеру: «В своем докладе я остановлюсь на дюреровской гравюре по меди „Melencolia I“».

— Что это такое?

— Это оттого, что ты пишешь книги?

— Тебе очень больно?

— Это как эсдэпэгэ?

— А мы?

— Мы тоже уже можем это получить?

Поскольку краткие тезисы к моему докладу о Дюрере внесены в мой дневник между заметками, которые касаются Германа Отта, или Скептика, сохраняют ваши и мои восклицания, пытаются постоянно фиксировать способы передвижения улиток и коллекционировать в сокращенных формулах особенности предвыборной борьбы, то постепенно все больше и больше в гербе Меланхолии сходятся Скептик в своем подвале, вы, подрастающие дети, Анна и я; и вот уже я сам себе начинаю казаться мудро важным; и вот уже вы целое воскресенье играете в грусть и в «Ничего же не случилось!»; и вот уже Анна ходит с блуждающим взглядом; и вот уже дюреровская штриховка обложным дождем закрывает горизонт; и вот уже над прогрессом нависает угроза застоя; и вот уже улитка проторила дорогу к гравюре: рукопись доклада, который мне, благодаря загодя данному мне д-ром Глязером сроку, предстоит делать через два года, разрастается в дневник улитки.

Имейте терпение, мои записи делаются в дороге. Так как в мыслях, словах и делах даже в самолете я принципиально пребываю на земле и летаю лишь в переносном смысле, никому не удается, даже в условиях предвыборной борьбы, поторопить меня или отдельные мои части. Поэтому я прошу вас не прибегать к выкрикам типа «Быстрее!» или «Да прыгай же!». Я хочу разговаривать с вами окольными (обходными) путями: иной раз вне себя и оскорбленно, порой беря свои слова обратно и снимая обвинения, то и дело завираясь, пока все не становится правдоподобным. Кое о чем мне хотелось бы основательно умолчать. Ту или иную часть от части события я предвосхищаю, тогда как другая часть произойдет только позднее, да и то лишь частично. Так что, если моя фраза извивается, мало-помалу омолаживается, вы не дергайтесь, не кусайте ногти. Поверьте, нет ничего более тягостного, чем достижение цели прямиком. У нас ведь есть время. Да, это-то у нас есть: вдосталь времени.

На обед у нас потроха — вчера, после возвращения из Клеве, пока я обезжиривал и снова уточнял свою речь для Кастроп-Раукселя, они с тмином и помидорами четыре часа томились на маленьком огне. Потом добавляется чеснок. Анна и я любим это; пусть дети тоже полюбят. Коровьи желудки вяло свисают с крюков у мясника, их покупают разве что для собак: рубец похож на застиранные мохнатые полотенца.

Нарезаны кусочками длиной с большой палец.

И вот они в кастрюле под клубами пара.

Перебранка потоплена теперь в супе.

Франц-Рауль-Лаура-Бруно. Узел, завязанный в нашей постели, — все вокруг него вертится. Ракета вздымается четырьмя ступенями, пока потрошиное варево покрывается пленкой — его надо помешивать.

Привычно перебивают друг друга.

Нет кнопки, чтобы выключить этот тон.

В ходу только язык жестов.

Слишком громко и одновременно — потому что никто не первый и первым был каждый, нет первого и нет последнего — над потрохами и пролитой водой раздается многоголосый крик: «Тащи скорее тряпку!»

Теперь семья трепыхается за не покрытым скатертью столом и уже не в силах отделить друг от друга голоса, это густое сплетенье, не может отделить причину — в разлитой ли воде дело? — от следствия, от потрохов, опять выбегающих через край. Внезапно дошло:

— Свинья!

— Сам свинья!

— От свиньи и слышу!

— А ты — всем свиньям свинья!

(Никто не усвоил мягкого произношения Анны — все унаследовали выговор отца.)

Бах. Трах. Рык. Рев.

Гармония — или желание мирно поесть потрохов и вспомнить прежние потрошиные трапезы, когда кастрюля начисто опорожнялась, словно мы с друзьями тихо заедаем свои беды — пацифистские коровы…

Где возникают войны?

Как называют несчастья?

Кому охота ездить, раз дома?..

(И ведь не со зла или из прихоти, а только потому, что стакан был мал для воды или жажда была сильнее и что потроха кипели в кастрюле: вот они, причины.)

— Так. А теперь пусть Лаура говорит.

— Сперва Лаура, потом Бруно.

— А куда ты завтра опять собираешься?

— В Кастроп-Рауксель.

— А что ты там будешь делать?

— Речи говорить.

— Опять про эсдэпэгэ?

— Все только начинается.

— А что ты привезешь?

— Частично себя…

…и вопрос, почему