Литвек - электронная библиотека >> Борис Александрович Панкин >> Документальная литература >> Точка отсчёта >> страница 3
уверен, была самой сильной в нем — эта страсть к настоящему. И то, что не всегда он умел, не всегда хватало сил сле­довать идеалу — было драмой его жизни. Но в том, что эта драма была, что он был спо­собен на нее — можно ли так сказать? — в этом была и сила его творчества, которое одно лишь и способно искупить если не все, то хоть некоторые наши вины и беды.

«Если родилась красивой, значит, будешь век счастливой»,— с грустной иронией на­писал поэт в одном из ранних своих стихо­творений. Сам он родился счастливчиком, как судила молва, которая, как известно, всегда схватывает общее впечатление, ни­мало не заботясь о деталях. Ему, если ве­рить этой госпоже, все давалось и удава­лось легко, в том числе и творить добро. А то, что дается легко, таким же образом и ценится. Не раз и не два, думается, встре­чался Симонов в своей жизни с тенденцией окружающих, в том числе и достаточно близких ему людей, каким-то лукавством, быть может, даже позой объяснить броса­ющееся в глаза благородство тех или иных его поступков.

Поза? Как легко и привычно бывает для нас употребить лишний раз это слово, по сути — обвинение. Самоотверженность — поза. Доброе дело — поза. Негодование — поза тоже. Все, что выходит за ряд скуч­ного, повседневного, заунывного,— поза. Все так, и тем не менее поспорить с ярлы­ком не под силу слову. С ним может спо­рить только поступок. Их в жизни Кон­стантина Симонова было немало. Послед­ним «поступком» были последние годы, последние дни его жизни. О них и будет теперь мой рассказ.

Что мне, человеку, не так уж много лет знакомому лично с Константином Михайло­вичем, дает на это право? Быть может, поздние, но бурно развивающиеся отноше­ния? Да нет, не было и этого. Не было ни­чего или почти ничего, что можно отнести к привычным аксессуарам дружбы: мы редко виделись, хотя всякий раз, кажется, с удовольствием. Не знались или почти не знались домами, ничего кинотеатрально­го или литературного сообща не сотворили и только один раз были вместе в служеб­ной командировке. И все же, все же во­преки этим многочисленным «не» или поми­мо них, над ними что-то вырастало такое, что побуждало его говорить о сокровенном, как бы отрывая от нутра по фразе, по при­знанию... Обстоятельства, сводившие нас, тоже способствовали этому. Я слушал его и не подозревал, что так скоро настанет час переплавить услышанное тогда, в часы этих бесед, в воспоминания...

Подобно своим героям, которые не люби­ли и бешено сопротивлялись тому, чтобы их действиям, для них вполне естествен­ным, приписывались какие-то особо благо­родные мотивы, Симонов не любил «высо­кого штиля» в общении. Коробили его и фамильярность, и панибратство. Идеалом был «мужской язык» (из его письма мате­ри), когда не зло, но остроумно подшучи­вают друг над другом, растроганность скры­вают под покровом напускной строгости, нежное слово заменяют похмыкиванием или набиванием трубки... Последнего удо­вольствия, увы, он был лишен к концу жизни.

В октябре 1978 года проходили Дни со­ветской литературы в Грузии. Мы с Кон­стантином Михайловичем, который был вме­сте с женой, оказались соседями «по квар­тире» в одном из загородных коттеджей, где жили и другие писатели. Симоновы задер­живались из-за давшего вновь знать о себе нездоровья Константина Михайловича. Приехав наконец, он сразу стал «гостем из гостей» — человек с высоким и заслуженным ореолом друга Грузии, ее интеллигенции. Несмотря на его явные для всех хво­ри, за ним раньше всех приезжали по утрам и позже всех «возвращали» домой. Так что по-соседски мы с ним почти не виделись, и наблюдал я его издали — на трибуне, на сцене, в кругу других писателей, высту­пающих, читающих свои стихи и прозу шумному, впечатлительному тбилисскому слушателю, который валом валил на встре­чи со съехавшимися со всех концов страны разноязычными литераторами.

Симонов все время выглядел уставшим, но был одновременно оживлен и как-то по-особому собран и отзывчив на все говорив­шееся и происходившее вокруг. Особенно в ударе он был на вечере «Русские поэты о Грузии». Он вместе с одним грузинским литературным критиком вел этот вечер, состоявшийся в помещении Театра имени Руставели, и читал стихи. А когда слушал других, уходил, казалось мне, мысленно и чувствами в далекие-далекие пределы тех пространств и тех времен, от которых со­хранились лишь стихи, те, что сейчас на русском и грузинском звучали со сцены. Там читали стихи и говорили о тех, кто их создавал в XVIII, XIX веках...

И казалось, что в глазах переполненного, жадно слушающего и мгновениями, так же как и он на сцене, уходящего в какие-то свои дали зала он был одним из той слав­ной плеяды творцов, что веками строили словом, делом, дружбой своей мост между двумя великими культурами... Догадывался ли он сам об этом, не знаю, но мнилось, что он в те часы подсознательно прощался в этом зале с привычной, ставшей такой до­рогой за прожитую жизнь атмосферой пе­реполненного фанатиками поэзии зала — с ее аплодисментами бурей, восторженны­ми выкриками, цветами, жаром юпите­ров... Быть может, подобно Блоку «с белой площади Сената», он «тихо кланялся» с возвышения тбилисцам и Тбилиси, городу, который так был дорог для него и которо­му он посвятил главу в своем последнем прозаическом цикле.

Не знаю, угадал ли я. Но на следующий день мы собрались-таки вместе за завтра­ком, после которого он, проводив до своих дверей Ларису Алексеевну, попросил с не­изменной вежливостью разрешения загля­нуть ко мне. Посидели на веранде, подыша­ли бодрящим октябрьским холодком тби­лисских предгорий, полюбовались темно-золотыми слитками айвы на оголенных вет­вях, поговорили о текущих литературных новостях. Он поднялся, направился было мягким шагом в мягких туфлях к двери, но — предчувствие не обмануло меня — разговор еще не был окончен. Вернулся к креслу, сел снова и, коснувшись моего ко­лена, сказал как бы между прочим:

— Вот приеду в Москву и недели через две зайду, занесу, должны выйти одним томом мои лопатинские повести.

Я уж давно заметил, что, когда Симонов заговаривает о своем творчестве, речь его становится как бы невнятнее — он глотает окончания одних слов, проборматывает дру­гие, повторяет без особой нужды третьи.

— Специально собрал эти повести под одной крышей... Назвал романом. Так на­зываемая личная жизнь... Хочу, чтобы кто-то прочитал их подряд, только так, знаете ли, разом, залпом,— он повел рукой наис­косок сверху вниз,— и сказал бы,— тут он кашлянул,— стоит ли дальше писать белле­тристику.

Он снова поднялся и, не давая мне воз­можности ответить,

ЛитВек: бестселлеры месяца
Бестселлер - Дарья Аркадьевна Донцова - Пирог от сапожника - читать в ЛитвекБестселлер - Морган Хаузел - Психология денег. Непреходящие уроки богатства, жадности и счастья - читать в ЛитвекБестселлер - Наталья Литтера - Суббота Воскресенского - читать в ЛитвекБестселлер - Мария Метлицкая - С видом на Нескучный - читать в ЛитвекБестселлер - Тоби Орд - На краю пропасти. Экзистенциальный риск и будущее человечества - читать в ЛитвекБестселлер -  Анонимус - Дело Саввы Морозова - читать в ЛитвекБестселлер - Крис Пристли - Страшные истории дядюшки Монтегю - читать в ЛитвекБестселлер - Игорь Валериев - Революция - читать в Литвек