расставаться с домом, которому отдано столько лет жизни. Потому-то и смотрят невесело вещи в ее комнате и пришпиленные к стенам фотографии, рисунки и вырезки кажутся алтарем паломника, которому вскоре собираться в дорогу.
Иногда я слышу, как она жалуется кому-то по телефону. «Снова грозили отключить газ…» — и ее голос становится почти детским, принадлежащим робкой и испуганной школьнице, которую отчитывает грозный директор. При всей своей строгости она человек ранимый и незащищенный — скорее ученица, чем учитель, скорее пациент, чем врач и при своей требовательности к тем, от кого зависит судьба дома, ничего не может потребовать для себя. Поэтому и говорит мне, как бы оправдываясь или оправдывая кого-то, кто распоряжается и ее собственной судьбой: «Конечно, они правы… в доме не должно быть жилых помещений, это опасно и в противопожарном отношении… уезжать отсюда неизбежно придется, но лишь бы не так далеко… лишь бы я могла…» Я стараюсь внушить ей уверенность, что ей дадут квартиру здесь же, в арбатских переулках, неподалеку от дома, хотя у меня самого такой уверенности нет, слишком много случаев мне известно, когда потомственные жители Сретенки, Ордынки, Покровских ворот оказывались выселенными на окраины Москвы, в новые районы, привыкнуть к которым им так же трудно, как американскому индейцу к небоскребам Нью-Йорка[1]. И вот горбятся под низенькими потолками старинные резные буфеты, ютятся в углах сундуки, обклеенные изнутри лубочными картинками, возвышаются на высоких кроватях пирамиды пуховых подушек, и бывшие старожилы Ордынки или Покровских ворот, привыкшие к своей булочной или маленькой молочной, толкают перед собой проволочную тележку «Универсама»… Казалось бы, не такая уж и беда, но мне всегда грустно видеть эту картину, потому что — известная истина! — старые люди должны доживать век на старом насиженном месте, а молодые — рождаться там, где родились и умерли их предки. А многим ли в Москве удалось прожить жизнь в доме, в котором они родились? Многие ли избежали вынужденных кочевий, переездов, обменов? Лишь однажды я встретил такую старушку, мы разговорились, и было странно представить, что, горожанка, москвичка, современница великих ломок и перестроек, она еще девочкой бегала по той самой комнате, по которой теперь с трудом передвигает ноги…
И что мне особенно жалко, — уедет Надежда Ивановна, в доме сделают ремонт, проведут научную реставрацию помещений, поставят витрины, пришпилят этикетки, и он перестанет быть домом, а станет музеем. Это очень важно понять: с нею — дом, без нее — музей. Конечно, в музее не должно быть жилых помещений, — все это так, но жаль, когда место остается без человека. Наверное, поэтому я спешу снова и снова забежать на огонек к Надежде Ивановне, переброситься словечком, полистать старые книги, еще раз взглянуть на фотографии, развешанные по стенам, послушать шумы и скрипы старинного дома, подышать этим воздухом. Здесь я чувствую, как время, рассеянное, распыленное между прошлым и настоящим, между историей и сегодняшними днями, как бы сливается в единый миг и тот мальчишка, которого тащат за руку мимо дома, становится близок некогда жившим в нем людям, а девушки-студентки, собирающиеся на чердаке, словно бы воплощают частичку души самой Марины. Может быть, в этом-то и главный смысл существования цветаевского дома — объединять души самых разных людей, создавать непрерывность духовного общения между ними. Под Новый год мы с Надеждой Ивановной вместе наряжаем большую пушистую елку, развешиваем гирлянды разноцветных лампочек, протягивая проводки по всей комнате, пробуем, как они горят, — таинственные, похожие на маленькие свечки, — и ждем гостей. И вот раздается звонок в дверь, и мы вместе идем открывать, и словно бы все повторяется — все, что было здесь раньше: «Ах, наконец-то! Мы вас совсем заждались!» — и ответные извиненья, и шелест разворачиваемой бумаги… Я вижу знакомых мне девушек-студенток, но на этот раз не в рабочих халатиках, а в праздничных платьях, они по очереди поздравляют хозяйку, застенчиво преподносят ей немудреные подарки, и мы усаживаемся за стол, накрытый в комнате Надежды Ивановны, под ветхим самодельным абажурчиком, готовым вот-вот сорваться и упорхнуть, как причудливая тропическая бабочка, — усаживаемся и пьем чай с домашними пирогами, разговариваем, смеемся, кто-то играет на стареньком пианино, Надежда Ивановна читает стихи из заветного томика, и меж нами возникает то удивительное единодушие, которое объединяет нас всех, собравшихся в это время и в этом месте. Время, место и — человек. И, слушая чтение Надежды Ивановны, я снова думаю о человеке — хранителе дома, открытого для всех нас.
