кнутом,
Бывает — отрубают части тела,
И могут на костре спалить потом…
Для палачей привычно это дело.
И на костер бедняги посмотреть
Весь город соберется, как на праздник…
А что же делать им? Всех зрелищ ведь
Бродячие театры лишь да казни.
Еще — пожар случается. Но он
Уже не из разряда развлечений:
Пока огонь не будет усмирен,
Погибнет больше четверти строений.
Здесь рахитичных малокровных дам
К сожительству склоняют кавалеры,
Клянутся верность сохранять всегда,
Пока война, чума или холера
События, обыденные здесь
Не разлучат их. Впрочем, для разлуки
Не столь трагичные резоны есть:
Достаточно безденежья иль скуки.
Здесь нравы грубы, лекари плохи,
Науку здесь и давят, и поносят,
Здесь церкви крайне выгодны грехи
Ведь индульгенции доход приносят.
Все примитивно здесь — и лесть, и месть,
Просты здесь вкусы, а мораль — убога.
Здесь крайне мало значит слово «честь»,
Хотя сословных предрассудков много.
А ночью город погружен во мрак,
И кроме тех, кто занят грабежами,
А также караульных и гуляк,
Спят все порядочные горожане.
Итак — ночь. Полнолуние. Июль.
Валяется в канаве пьяный ратник,
По улочке кривой идет патруль,
От шлюхи пробирается развратник.
Луна льет свет на мирные дома,
Способствуя мечтанью и томленью…
А через год опять придет чума
И скосит половину населенья.
Мертвый город спускается к морю с холмов,
Опаленных дыханием лета,
И белеют вдоль бухты обломки домов,
Словно нижняя челюсть скелета.
После шторма лежат на горячем песке
Сор, моллюски и дохлые рыбы,
И тяжелые волны в ленивой тоске
Разбиваются грудью о глыбы
О развалины пирсов. Валов череда
Источает гранит постепенно,
Смачно хлюпает в трещинах камня вода,
И дождем осыпается пена.
Одинокая чайка скользит над волной
В предвкушении свежего корма,
Над холмами плывет одуряющий зной,
Словно не было ветра и шторма.
Словно тысячи лет это солнце палит,
И холмы его светом залиты,
И трава, что пробилась сквозь трещины плит,
Бесконечно древнее, чем плиты.
Так и есть. До того, как пришел человек,
Эти травы росли здесь веками,
И, когда эти плиты исчезнут навек,
Будут так же качать стебельками.
Каждый камень здесь память о прошлом хранит,
О могучем и гордом народе,
Но до тайн, что скрывает безмолвный гранит,
Никакого нет дела природе.
Для нее этот город, ворота и порт,
Эти статуи, башни и храмы
Только лишь скоропортящийся натюрморт,
Эфемерный фрагмент панорамы.
Здесь, на площади, слушали речи вождей,
Там, на рынке, считали доходы…
Не заметила бухта прихода людей,
Не заметила также ухода.
Промелькнули эпохи, угасли умы,
Мир, как прежде, объят тишиною.
Тот же зной опаляет все те же холмы,
Та же чайка парит над волною.
Сползает эпоха в ничто, как ледник в океан,
Растрескался мир, раскололись державы и классы…
Правители слепы, беспечны народные массы,
Однако ни тем, ни другим не поможет обман.
Но им не поможет и правда. Так что же, печать
Молчания надо навесить на губы пророка?
Пусть это жестоко, и нету от этого прока,
Но я не намерен ни лгать, ни тем паче молчать.
Не стану я лгать, что сошла на меня благодать,
Хотя на подобную ложь человечество падко…
Такая уж доля пророка в эпоху упадка
Приход не спасителя, но утешителя ждать.
Спасения нет, и кому ни вручите бразды,
Еще не начавшись, проиграно будет сраженье,
Но в том-то и прелесть безвыходного положенья,
Что выход отыскивать более нету нужды.
Иная эпоха — каменьями больше не бьют,
Не надо скитаться бездомным, голодным и нищим,
Но дым над грядущим, единым для всех пепелищем,
Мешает вдыхать ароматы и портит уют.
Покой обещая и сладким забвеньем маня,
В хрустальном бокале моем золотится отрава,
Но я не имею на это морального права,
Поскольку идущий за мною слабее меня.
Я видел, что будет, я знаю закон бытия,
Но в сведеньях этих досаднейший есть промежуток:
Я знаю, что мир обречен, и конец его жуток,
Но будет ли нам утешитель - не ведаю я.