КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ТЕХ, КТО БОИТСЯ ТЕМНОТЫ И НЕ МОЖЕТ ЗАСНУТЬ В ИЮНЕ

Этот текст публикуется без ведома автора. Автор давно перерос его, и вряд ли ему самому он сейчас интересен.

Но в пору, когда этот текст был опубликован – в боевой и бескомпромиссной "Литературной газете" 1991 года – он воспринимался как глоток свежего воздуха многими ровесниками автора и его товарищами по социальному страту. Зажатые между молотом тоталитаризма и наковальней постмодернизма, они остро чувствовали девальвацию и деконструкцию истин и идеалов традиционной интеллигенции. Против этой девальвации и деконструкции выступил молодой журналист «ЛГ» Василий Голованов. Сначала тихо и осторожно – в эссе «Насекомое измерение», а затем – в полный голос, во всю силу темперамента – в публикуемой здесь «Колыбельной»...

У сожалению, в данной публикации пока отсутствуют замечательные иллюстрации Гелены Гриневой, сопровождавшие газетный текст. В ближайшее время постараюсь исправить этот недочет. 

(Опубликовано в «Литературной газете» 12.06 и 21.08. 1991)

1.

СПИ, БРАТ, и ты, сестра, спи. Я знаю, откуда пришла бессонница, откуда мука, откуда страх и трепет. И если ты из тех, кто боится темноты и не может заснуть в июне, мы, должно быть, поймем друг друга. Я подам тебе знак. Так рассылает письма сообщество анонимных невротиков: в один прекрасный день неизвестно откуда приходит конверт от людей, тебе неизвестных. «Здравствуй, — читаешь ты, распечатывая, — Мы братья твои по духу, мы объединились, чтобы не быть раздавленными, То, что грызет тебя, касается всех нас. Присоединяйся к нам», Письмо вызывает досаду и раздражение. Оно вторгается в твою жизнь. Оно обещает тебе помощь. Но какое имеют они право сострадать мне и заботиться обо мне? Какие есть у них основания принимать меня за своего?!

Потом, покурив и успокоившись, ты признаешь, что основания, безусловно, имеются. Разумеется — никакого ответа этим придуркам. Но оттого, что они существуют, необъяснимо легче. Значит, не ты один чувствуешь себя загнанным в угол, не ты один ощущаешь себя чужим в этой стране? Ну, разумеется, брат, ну. разумеется. Но неужели это так бросается в глаза? Завтра же надо предпринять что-то: надеть новый пиджак, что ли, или галстук — был же галстук у тебя? Галстук-то есть, он отыщется в дальнем углу шкафа, но что проку ломать комедию? Тебя все равно раскусят, что-то выдаст тебя: нервная гримаса, музыка, которую ты выбираешь, или женщина, которую ты любишь, ее глаза. Наших женщин выдают глаза, запомни.

Мы выросли идеалистами удивительно не ко времени; максимализм оказался всем неудобен: во времена стагнации и застоя он еще выглядел фрондой, но сейчас смешон и как-то непристоен в приличном обществе деловых людей. Барды-шестидесятники выпускают пластинки для горстки почитателей, которые слушают их, только подвыпив, и по-прежнему, только состарившимися голосами, поют в прокуренных кухнях, светящихся, как слабые лампадки в темных, остывших храмах больших городов. Но если кое-как устроившиеся в жизни менестрели шестидесятых все же поют старые песни. цитируя самих себя, заботливо укрывая виноградную косточку теплой землею, то их дети, которые поверили им и смели вопреки логике и очевидности утверждать, что романтизм (даже в обличье панка) — это не ходовой товар, а способ быть, который и гарантируется исключительно неустроенностью судьбы — в пику этому благоразумному, самодовольному миру, — их дети не выдерживают, не выдерживают движения к цивилизованному рынку через тотальную пошлость и ложь и сдаются этой пошлости, или — врачи могут лишь констатировать обстоятельство, которое есть одновременно н диагноз, и приговор: суицид. Александр Башлачев, Янка Дягилева. Иногда меня пугает, что половина моих любимых музыкантов — самоубийцы. Жить, слушая музыку самоубийц. У них была слишком тонкая кожа, чтобы выдержать безжалостное внешнее давление, и не было теплой земли, в которой бы схоронилась и проклюнулась косточка. Адский холод. Даже поклонники не понимают их. Они требуют: «гори!» — и хлопают в ладоши, заметив живое пламя. Но они не желают знать, что для горения нужно топливо, и это топливо — человек. Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джим Моррисон, Моррисон не сделал этого сам, но, кажется, он искал смерти, как последней свободы, — словно в насмешку она настигла его в ванне, даже не предупредив — «будь готов!» — не дождавшись ответа, похлопала по левому плечу и укокошила: сердечная недостаточность.

Тогдашняя Америка похожа на нас сейчас: пришло время, бесконечно тяжелое для романтиков. Все опыты интеллигенции переосмыслены с точки зрения здравого, рассудочного ума и выставлены вдруг жалким, бессмысленным времяпрепровождением. Литература — болтовня, религия — самоистязание, диссидентство — того хуже, упоение страданием — от неумения устроить свою судьбу, робинзонада — бегство от действительности. Интеллигентские доблести — честность и честь, доброта, умение чувствовать и понимать прекрасное, наконец, просто ум, образованность, — если они не обращены на извлечение прибыли, не ставятся отныне ни во что. Об этом недвусмысленно говорит сегодня все: цены на рынке, такси, с исключительной прозорливостью объезжающие небогатых клиентов, общественные симпатии и смена героя в киноискусстве, которое есть барометр всех искусств. Девушки больше не выходят замуж за военных; непризнанные таланты их тем более не интересуют: их интересуют деловые люди, иностранцы и рэкетиры. И это правильно. Инстинкт продолжения рода всегда ориентировал девушек в нужном направлении.

За все, по всем счетам общество должно будет заплатить сполна. В том числе и за детей, выросших в вожделении фантика от жевательной резинки, И каждый из нас, брат, тоже заплатит сполна. Я не жду пощады от этого времени. Ты подохнешь под забором мыловаренного завода — и это будет смерть, достойная пса или поэта, или станешь живым мертвецом, самодовольным придурком, которых и без того пруд пруди вокруг, ты будешь цвести и благоухать, пока в сокровенный ночной час не позавидуешь тем мертвецам: ибо мертвые сраму не имут, их ничтожество позабыто, они не могут предать ни себя, ни других, не могут превратить ум свой в жадно пылающий факел, а сердце — в отстойник нечистот,

СПИ, БРАТ, и ты, сестра, спи — а я пока расскажу вам про Чудовище. Меня вывел на него Абрахам Август Перс, гениальный, если говорить прямо, художник, проживающий, как и положено молодому дарованию, в угловой комнатке маленькой коммуналки, пахнущей красками Абрахама Августа, тараканами соседки Зинаиды Петровны и едким, похожим на пороховой дым,