не успел даже крикнуть. Раз - и всё, человек за бортом...
За её спиной вздымается шпиль Синей Башни.
Ну да, такая всё знает. Всё знает с самого начала. Её ум натренирован ничуть не меньше, чем тело. Она считает всех, кроме себя, слабовольно-сластолюбивой дрянью, и за счёт этого видит людей насквозь, подмечая не сильные стороны, а слабости и недостатки, в которые легко можно вонзать отточенные крючки лицемерия. Даже любовь для неё сделана из обязательств и правил. Брат был для неё не больше, чем предметом роскоши, который она сама доводила до совершенства, как доводят дом, постель и собственное тело. Важно, чтобы им было приятно пользоваться. Ещё важней, чтобы это замечали другие. Но можно держать и в тайне, обязательно украшая только для себя, а значит в семь раз роскошней. Как золотую коробочку для кокаина, с тонкими узорами, которые затейливей любых грёз и ценой, которая сводит с ума намного сильнее того, что внутри.
Она прекрасно знала, что в Канописа невозможно не влюбиться и что только дряблый сухарь или трусливый моралист пройдут мимо его милых глаз, которые всегда распахнуты навстречу удивительному миру. И воспитывала его, долго, и заботливо, чтобы даже те из имеющих власть, кто даже и не задумывался о таком, оценили бы потерю, которую потерпят и она, и весь остальной мир. Красота необходима, она говорит нам, что хоть где-то всё идёт гармонично и правильно. Вот почему мы так любим разглядывать фотографии особняков, островов и космических кораблей которые нам никогда не купить, не посетить, не испытать. Ведь это так приятно - знать, что красота существует, что она открыта мира и что пусть изредка, но она допускает к себе пусть даже только избранных людей.
Да, Камрусена... я воспринимаю её только как игрока. Каких-то несколько дней назад я думал, что влюблён в неё и отдал бы всё, чтобы проникнуть в её мысли. Сейчас во мне не осталось к ней ничего кроме ясной и расчетливой ненависти, а что до мыслей, то я увидел их даже с изнанки. За эти два дня я узнал её лучше, чем за годы в одном классе, и это притом, что почти всё время её не видел. Даже её красота воспринимается теперь по-другому: холодная, удобная, стандартная пластмассовая упаковка, чтобы внушить доверие к фирме даже тем, кто и не собирается покупать.
А вот Канопис - он другое. Он был маяком живой красоты в приевшейся правильности Академии. И сейчас он падает вниз, низвергнутый собственным архитектором.
А она поднимает глаза и смотрит на меня теперь уже торжествующе. Победа одержана, мне осталось только бессилие. И в этот миг я швыряю Золотую Карточку ей в лицо.
Она сперва не понимает и следит глазами - самые гордые люди особенно неравнодушны к блеску золота - и только когда карточка чуть не чиркает её по носу, роняет нож и закрывает руками лицо. Я выдыхаю, делаю рывок вперёд и врезаюсь ей в грудь головой. Лбом в солнечное сплетение.
Вопль боли застревает у неё в горле, она откидывается словно в неё врезался таран. Шаг, второй, третий, парапет... и Камрусена падает спиной в пустоту, задирая ноги и тщетно размахивая руками.
Я падаю на четвереньки и дышу, дышу, глотаю непослушный воздух. Рана в боку кровоточит, чёрные струйки крови щекочут мне рёбра и заползают в пах.
Камрусена кричит, но это уже ничего не значит. Крик, глухой, словно в соседней комнате, удаляется, становится всё тише и разбросанней. Я уже могу вообразить, что он доносится не из-под ног, а откуда-нибудь из учебного корпуса или ещё дальше - из Синей Башни, а может и у меня из-за спины. Удара я не слышу, только короткое, похожее на выдох «ох» людей внизу. Они даже не суетятся, а просто застыли там, под ногами, словно чёрная короста на запёкшейся ране. Кровь запекается у меня на боку, вокруг раны расползается ноющая боль и голова слегка кружится.
Я стою на парапете. Выдаю и выдыхаю. Пот. Солнце в глаза. Жужжание и гул. Сверху жужжание, а под ним густой монотонный гул.
Что это? Где я это уже слышал?..
Махаон поднимается над краем крыши, похожий на чёрную кабину демонического лифта. В когтях он держит Канописа. На его лице нет даже страха, только бесконечная обескураженность. Униформа разорвана на плече и повисла, открывая фарфорово-белую кожу. Он что-то произносит, но я не могу разобрать. Белая кожа и чёрное железо...
Этим сон и заканчивается. Полуденное солнце бьет в глаза, я стою на крыше среди осколков и мусора, рядом опрокинутый стол, гарь, пыль, раскалённая жесть. Внизу - чёрные точки людей и их отдельные выкрики. Такие же точки, только побольше, на другом краю крыши, возле лестницы вниз.
Чёрный Махаон в полтора человеческих роста с павлиньим хвостом отточенный лезвий и хрупким Канописом (ветер взъерошивает ухоженные волосы) висит напротив, в десятке шагов от парапета, уставив на меня тупую, безглазую голову.
Я смотрю на это чёрное рыло и пытаюсь вспомнить, как эти твари отключаются. Должна же у них быть какая-то волшебная кнопка.
Но в голову так ничего и не приходит. И в этот момент густая, удушливая волна бессилия неотвратимо накатывается на меня и утаскивает на самое дно.
За её спиной вздымается шпиль Синей Башни.
Ну да, такая всё знает. Всё знает с самого начала. Её ум натренирован ничуть не меньше, чем тело. Она считает всех, кроме себя, слабовольно-сластолюбивой дрянью, и за счёт этого видит людей насквозь, подмечая не сильные стороны, а слабости и недостатки, в которые легко можно вонзать отточенные крючки лицемерия. Даже любовь для неё сделана из обязательств и правил. Брат был для неё не больше, чем предметом роскоши, который она сама доводила до совершенства, как доводят дом, постель и собственное тело. Важно, чтобы им было приятно пользоваться. Ещё важней, чтобы это замечали другие. Но можно держать и в тайне, обязательно украшая только для себя, а значит в семь раз роскошней. Как золотую коробочку для кокаина, с тонкими узорами, которые затейливей любых грёз и ценой, которая сводит с ума намного сильнее того, что внутри.
Она прекрасно знала, что в Канописа невозможно не влюбиться и что только дряблый сухарь или трусливый моралист пройдут мимо его милых глаз, которые всегда распахнуты навстречу удивительному миру. И воспитывала его, долго, и заботливо, чтобы даже те из имеющих власть, кто даже и не задумывался о таком, оценили бы потерю, которую потерпят и она, и весь остальной мир. Красота необходима, она говорит нам, что хоть где-то всё идёт гармонично и правильно. Вот почему мы так любим разглядывать фотографии особняков, островов и космических кораблей которые нам никогда не купить, не посетить, не испытать. Ведь это так приятно - знать, что красота существует, что она открыта мира и что пусть изредка, но она допускает к себе пусть даже только избранных людей.
Да, Камрусена... я воспринимаю её только как игрока. Каких-то несколько дней назад я думал, что влюблён в неё и отдал бы всё, чтобы проникнуть в её мысли. Сейчас во мне не осталось к ней ничего кроме ясной и расчетливой ненависти, а что до мыслей, то я увидел их даже с изнанки. За эти два дня я узнал её лучше, чем за годы в одном классе, и это притом, что почти всё время её не видел. Даже её красота воспринимается теперь по-другому: холодная, удобная, стандартная пластмассовая упаковка, чтобы внушить доверие к фирме даже тем, кто и не собирается покупать.
А вот Канопис - он другое. Он был маяком живой красоты в приевшейся правильности Академии. И сейчас он падает вниз, низвергнутый собственным архитектором.
А она поднимает глаза и смотрит на меня теперь уже торжествующе. Победа одержана, мне осталось только бессилие. И в этот миг я швыряю Золотую Карточку ей в лицо.
Она сперва не понимает и следит глазами - самые гордые люди особенно неравнодушны к блеску золота - и только когда карточка чуть не чиркает её по носу, роняет нож и закрывает руками лицо. Я выдыхаю, делаю рывок вперёд и врезаюсь ей в грудь головой. Лбом в солнечное сплетение.
Вопль боли застревает у неё в горле, она откидывается словно в неё врезался таран. Шаг, второй, третий, парапет... и Камрусена падает спиной в пустоту, задирая ноги и тщетно размахивая руками.
Я падаю на четвереньки и дышу, дышу, глотаю непослушный воздух. Рана в боку кровоточит, чёрные струйки крови щекочут мне рёбра и заползают в пах.
Камрусена кричит, но это уже ничего не значит. Крик, глухой, словно в соседней комнате, удаляется, становится всё тише и разбросанней. Я уже могу вообразить, что он доносится не из-под ног, а откуда-нибудь из учебного корпуса или ещё дальше - из Синей Башни, а может и у меня из-за спины. Удара я не слышу, только короткое, похожее на выдох «ох» людей внизу. Они даже не суетятся, а просто застыли там, под ногами, словно чёрная короста на запёкшейся ране. Кровь запекается у меня на боку, вокруг раны расползается ноющая боль и голова слегка кружится.
Я стою на парапете. Выдаю и выдыхаю. Пот. Солнце в глаза. Жужжание и гул. Сверху жужжание, а под ним густой монотонный гул.
Что это? Где я это уже слышал?..
Махаон поднимается над краем крыши, похожий на чёрную кабину демонического лифта. В когтях он держит Канописа. На его лице нет даже страха, только бесконечная обескураженность. Униформа разорвана на плече и повисла, открывая фарфорово-белую кожу. Он что-то произносит, но я не могу разобрать. Белая кожа и чёрное железо...
Этим сон и заканчивается. Полуденное солнце бьет в глаза, я стою на крыше среди осколков и мусора, рядом опрокинутый стол, гарь, пыль, раскалённая жесть. Внизу - чёрные точки людей и их отдельные выкрики. Такие же точки, только побольше, на другом краю крыши, возле лестницы вниз.
Чёрный Махаон в полтора человеческих роста с павлиньим хвостом отточенный лезвий и хрупким Канописом (ветер взъерошивает ухоженные волосы) висит напротив, в десятке шагов от парапета, уставив на меня тупую, безглазую голову.
Я смотрю на это чёрное рыло и пытаюсь вспомнить, как эти твари отключаются. Должна же у них быть какая-то волшебная кнопка.
Но в голову так ничего и не приходит. И в этот момент густая, удушливая волна бессилия неотвратимо накатывается на меня и утаскивает на самое дно.