Ивайло Петров Нонкина любовь

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Первый снег, легкий и пушистый, вызвал у всех веселое недоумение. Люди говорили, что он пролежит день-два, не больше: не время еще ему. Да и в поле оставалась кое-какая работа: вспашка паров не совсем была закончена, здесь и там торчали неубранные кукурузные и подсолнечные стебли. Побелевшая равнина утопала в теплых, как будто грустно улыбающихся лучах солнца, которые обещали тихие и спокойные осенние дни. Тяжелый летний труд остался позади, люди ожидали отдыха в дни бабьего лета и шутили: «Зима перепутала расписание, но как увидит, что мы не ждали ее, вернется назад».

Только животные и птицы угадали коварные замыслы зимы. Петухи кукарекали в самое неподходящее время, по ночам; свиньи собирали по дворам тряпки и солому; вороны вились над селом большими стаями и зловеще каркали, а журавли днем и ночью тянулись на юг. Не ошиблись и мудрые предсказатели погоды — старики, которым случалось видеть снег в наших краях и на Димитров день. Напялив ямурлуки^[1] и тулупы, они собирались перед воротами, с раздирающим горло, прокуренным кашлем плевали на чистый снег и начинали пророчествовать.

— Вернуться-то она не вернется, проклятая, а вот будет тянуться, чего доброго, до самого христова дня.

На другой же день ударил сухой мороз и принес новый снег, синеватый и твердый, как морская соль. Равнина, раскинувшаяся в ленивой истоме, так и замерла в тяжелом предчувствии лютой зимы. Манящий простор степей, обагренный яркими красками осени, потемнел и исчез в серой, неприветной дали. Не с тихой осенней печалью опали золотые листья деревьев, не со смиренной и сладостной скорбью простились они с жизнью. Суровый северный ветер посрывал их с варварской жестокостью и, как злодей, налетел на поля и дворы. Он нагибал унылые ветви деревьев, сметал снег с холмов и засыпал им долины, жутко завывал в трубах и вражьей рукой стучал в окна и двери…

Но всему приходит конец. Набесившись, буйный северный ветер вдруг утихает и улетает куда-то за Дунай с тем, чтобы вернуться и разгуляться с новой силой в дни непутевого месяца марта. Вот тогда-то и начинается наша настоящая зима, с тем спокойным и прелестным однообразием, которое мы, добруджанцы, называем «капканом». Не только дороги и заборы, но и дома пониже заносит снегом. До соседних сел добраться можно с большим трудом и то лишь в санях, запряженных двумя парами добрых коней. Мужчины целыми днями роют во дворах и на улицах глубокие ходы, вроде фронтовых окопов. Эти ходы ведут к самым важным местам села: колодцам, лавкам и к читальне. Во время «капкана» больших холодов не бывает. Морозец приятный, и молодежь ходит днем без верхнего платья. Солнце совсем не показывается, потому что небо, как серый, нелуженый таз, висит над селом. Лучше всего бывает по вечерам. Как только наступают сумерки, небо проясняется и на сине-зеленом своде начинают трепетать наши добруджанские звезды. Тишина. И собаки не лают, а сидят перед дверьми кухонь и ждут, чтобы хозяева поужинали. Время от времени над дворами пролетают стаи ворон, но и те не каркают, озабоченные поисками теплого ночлега. Только лишь иногда сорвется ком снега с какой-нибудь веточки, прозвенит, как колокольчик, и вновь — тишина. Кажется, что, если наберешь побольше воздуху и крикнешь, тебя услышат на краю света.

В такой тихий январский вечер, когда хозяйки уже собирали ужинать, Нонка, дочка дяди Коли, усталая и веселая, вернулась со свинофермы. Взглянув на ее разрумянившееся лицо и полные снега башмаки, тетка Колювица так и ахнула, всплеснула руками и запричитала:

— Да ты что, одна пришла?

— Нет, приехала скорым поездом! — показала язык Нонка и стала снимать за дверью башмаки.

— Показывай, показывай язык! — рассердилась тетка Колювица.

— В такую пору одна-одинешенька по полю, стыд и срам!

— А ну-ка ругни ее, покажи и ты, наконец, зубы, — сказала она мужу.

Дяди Коля, без шапки, в одном жилете, в толстых шерстяных носках, лежал на лавке. Это был нетерпеливый, подвижный человек, который ни минуты не мог усидеть на месте. Если по дому не было работы, он чистил снег во дворе, чинил загон для пяти овец, выделенных ему в частное пользование, или ходил в правление кооператива поглядеть, как там идут дела, да поболтать с людьми. С заходом солнца он возвращался домой, разувался и ложился на лавку.

Он любил лежать, подперев голову рукой, смотреть на своих домашних, прислушиваться к возне в доме и играть с внучком, которого в его честь назвали Колей. В это время он всегда курил папиросу с таким удовольствием, что при каждой затяжке прищуривал левый глаз. Тетку Колювицу всегда возмущали эти глубокие затяжки. «Проглоти, проглоти ее, проклятую, что ж ты только сосешь!» — подзадоривала она его с язвительной любезностью, хватала коробку с папиросами и делала вид, что бросает ее в печку. Она, конечно, ни разу не приводила этого в исполнение да и не решилась бы никогда, поэтому дядя Коля был вполне спокоен за свои папиросы. Когда она ему сказала: «покажи зубы», он приподнялся с лавки и сказал:

— Нона, вот! — и показал все свои мелкие, как рисовые зерна, зубы. Сын его Петко и невестка засмеялись. Засмеялась и тетка Колювица, но она не хотела сдаваться:

— Ведь так же ж! Девка на выданье, а одна-одинешенька пришла с самой фермы. И угораздило построить ее за тридевять земель, пропади она пропадом.

— Ну, ты не ругайся! — серьезно сказал дядя Коля. — Никто не украдет твою дочку. Небось не маленькая.

— Вот то-то и оно, что не маленькая. Люди-то что скажут?

— Ничего не скажут. Каждый хотел бы иметь такую дочку! — дядя Коля поерошил свои густые поседевшие волосы, затянулся и ласково посмотрел на Нонку, гревшую руки у печки.

Вдруг девушка бросилась к матери, обняла ее за плечи и так сильно закружила, что тетка Колювица уронила тарелку, которую держала в руках.

— Да оставь ты меня, сумасшедшая, — защищалась она, притворяясь сердитой, но наконец засмеялась. — Вот почему я хочу, чтобы она дома сидела. Как вернется, весь дом оживает.

Нонка взяла своего племянника, подняла над головой и стала подбрасывать. Коленце радостно взвизгнул, опять все засмеялись, и комната снова наполнилась веселым шумом. Сели ужинать. Нонка наспех поела и убежала в другую комнату. Тетка Колювица тоже выскочила из-за стола, вошла к Нонке и, вытирая ладонью рот, опять ее побранила:

— Ах ты, непоседа! Ты что это сегодня сама не своя? А ну-ка, иди, поешь, а потом одевайся. Вечеринка не убежит!

— Ух, ма-а-ма! Я не голодная.

— Ведь врешь же!

— Я поела с