долларов.

Мой отец работал электриком на стройке. Мать — продавщицей в супермаркете. Я был единственным ребенком, так что мы отнюдь не бедствовали, но родителям пришлось получить вторую закладную на дом и еще на пятнадцать-двадцать лет погрязнуть в долгах, чтобы оплатить лечение. При той и другой методике шансы были примерно одинаковые. Я слышал, как доктор Мейтленд предупреждала родителей, что сравнивать их нельзя — лечение с помощью вируса разработано совсем недавно. Было бы более понятно, если бы они последовали ее совету и выбрали традиционный способ.

Может быть, моя питаемая энкефалином святость как-то на них повлияла. Может быть, они не пошли бы на такие большие жертвы, если бы я сохранял свой обычный угрюмый вид или если бы я просто панически боялся, а не проявлял этого противоестественного мужества. Я так никогда и не узнал этого наверняка. В любом случае, мое мнение об отце и матери не изменилось бы. Хотя энкефалин и не заполнил их мозги, они все же, наверное, поддались его влиянию.

Весь полет на север я держал отца за руку. Мы никогда не были близки, скорее, немного разочарованы друг в друге. Я знал, что он предпочел бы иметь более крепкого, атлетически сложенного, более общительного сына, а мне отец всегда казался ленивым конформистом, чьи взгляды на жизнь основывались на безоговорочно принятых банальных чужих мыслях. Но во время этого путешествия, за которое мы едва перекинулись парой слов, я почувствовал, что его разочарование превратилось в какую-то пылкую, неистовую, покровительственную любовь, и устыдился того, что мало уважал его. Я позволил лей-энкефалину убедить себя в том, что, когда все это закончится, наши отношения изменятся к лучшему.

Со стороны «Дворец Здоровья» на Золотом Берегу казался обычным дорогим приморским отелем — и даже внутри он почти ничем не отличался от гостиниц, которые я видел в кино. Мне предоставили отдельную комнату, где были телевизор шире кровати и компьютер с выходом в Интернет. После недели обследований в мой желудочковый шунт вставили капельницу и ввели через нее сначала вирус, а затем, через три дня, препарат.

Опухоль начала уменьшаться почти сразу же; мне показали снимки. Родители выглядели счастливыми, но ошеломленными. Похоже, они не слишком доверяли заведению, куда миллионеры приезжали делать операции на мошонке, и считали, что из них только выкачают деньги и накормят первоклассными байками, а я тем временем угасну. Но опухоль продолжала уменьшаться, и когда этот процесс приостановился на два дня, онколог повторил процедуру, после чего щупальца и клубки на экране томографа стали совсем тонкими, почти прозрачными.

Теперь у меня были все основания для буйной радости, но я, напротив, начал испытывать растущее беспокойство и решил, что это следствие снижения уровня лей-энкефалина в организме. Возможно даже, что опухоль вырабатывала такое количество этой штуки, что я очутился на вершине блаженства, и у меня не было иного пути, кроме как вниз.

А теперь каждое облачко тревоги в моем солнечно-ясном расположении духа только подтверждало добрые вести на экране томографа.

Однажды утром я проснулся от кошмара — это был первый кошмар за несколько месяцев; мне приснилась опухоль в образе когтистого чудовища, которое мечется у меня в голове. Я слышал, как оно бьется панцирем о мой череп, словно скорпион, запертый в банке. Я был напуган, весь взмок от пота… я освободился от этого чудовища. Страх вскоре уступил место ярости: болезнь сделала меня слабым, но теперь я мог противостоять ей, кричать о том, что думаю, изгнать демона при помощи праведного гнева.

Я действительно чувствовал себя в какой-то степени обманутым. Я переживал спад после борьбы со своей злой судьбой, которая теперь уже сама отступала. И прекрасно понимал, что кривлю душой, представляя себя разгневанным победителем болезни — вроде того, как если бы вилочный погрузчик снял с моей груди камень, а я вообразил бы, что убрал валун сам, легким дуновением. Но я старался принимать свои запоздалые эмоции такими, как есть.

Спустя шесть недель после того, как я поступил в клинику, снимки были хорошими; в крови, спинномозговой и лимфатической жидкости не наблюдалось белков, характерных для раковых клеток. Тем не менее существовал риск, что в организме остались какие-то пораженные клетки, и мне назначили короткий, мощный курс совершенно других препаратов, не связанных с вирусом герпеса. Сначала мне сделали тестикулярную биопсию под местным наркозом, что было скорее неловко, нежели болезненно; у меня также взяли образец костного мозга из бедра, чтобы способность организма производить сперму и кровяные клетки можно было восстановить, если бы лекарства уничтожили их источник. Я облысел, и рвало меня теперь чаще и гораздо сильнее, чем в начале болезни. Но когда я стал жаловаться, одна из сестер железным тоном объяснила мне, что дети вдвое младше меня подвергались этому лечению месяцами.

Эти традиционные препараты никогда не смогли бы вылечить меня, но, очистив организм от остатков раковых клеток, они значительно сократили риск рецидива. Я узнал красивое слово — апоптоз, самоубийство клеток, запрограммированная смерть — и повторял его себе снова и снова. В конце концов я стал получать почти удовольствие от ощущения тошноты и усталости; чем более несчастным я чувствовал себя, тем легче мне было представить судьбу раковых клеток, представить, как их мембраны сморщиваются, словно воздушные шарики, когда лекарства приказывают им покончить с собой. Умирайте в страданиях, ничтожные зомби! Я думал, что, наверное, придумаю про это игру или даже целую серию игр, кульминацией которой станет «Химиотерапия III: Битва за мозг». Я сделаюсь богатым и знаменитым, я смогу заплатить долг родителям, и жизнь на самом деле будет такой же замечательной, как заставляла меня считать раковая опухоль.

Меня выписали в начале декабря, и я был совершенно здоров. Родители казались настороженными и ликующими попеременно, словно постепенно избавлялись от убеждения в том, что за преждевременную радость придется поплатиться. Побочные эффекты химиотерапии исчезли; волосы отрасли заново, осталась только небольшая плешь на том месте, где когда-то размещался шунт, и желудок мой нормально удерживал пищу. Смысла возвращаться в школу не было, до конца учебного года оставалось две недели, и у меня сразу же начались летние каникулы. По электронной почте я получил пошлое, неискреннее, написанное под диктовку учителя письмо, от одноклассников в духе «поправляйся скорее», но друзья пришли к нам домой, немного смущенные и испуганные, и приветствовали меня,