Володя Тейтельбойм НЕРУДА^[1]

Любовь и долгий путь рождают книгу, и если нет в ней стран и поцелуев, нет человека с полными руками и женщины нет в каждой капле, нет голода, желанья, гнева и дорог, — ни колоколом, ни щитом не станет книга…

Вот почему я шел вперед и пел.

Пабло Неруда

* * *

Л. С. Осповат По живому следу

Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь…

Борис Пастернак

В сознание людей моего, да и следующего, послевоенного поколения Пабло Неруда вошел как человек-легенда, олицетворение самых добрых надежд нашего жестокого века. Не было, кажется, места на земле, где не слыхали бы о чилийском поэте, который обрел себя в борьбе за свободу Испании, восславил сражающийся Сталинград, стал коммунистом, «шахтерским сенатором», бросил в лицо изменнику-президенту гневное: «Я обвиняю!» — а потом, укрываемый своим народом, переходя «от двери к двери, от руки к руке», в подпольных скитаниях создал грандиозный эпос Латинской Америки — «Всеобщую песнь»…

Самое удивительное — что в общих чертах так оно все и было: в роли автора выступила сама жизнь, имевшая, правда, достойного соавтора в лице Пабло Неруды, который выстраивал свою судьбу по законам художественного творчества. Ну, а если легенда, тяготея к эпической обобщенности, несколько выпрямляла реальный путь поэта, выравнивала его человеческий облик, так на то она и легенда.

Любопытные, кстати сказать, отношения с этой легендой сложились в дальнейшем у ее героя и, отчасти, творца. Неруда оставался ей верен, хорошо сознавая, чего она от него требует и может еще потребовать. Человек далеко не аскетического склада, он был готов и к лишениям, и к «гибели всерьез», что и доказал в последние дни своей жизни. Однако поэт не совпадал с легендой до неразличимости и, что особенно важно, не разрешал ей собою командовать. Я рискнул бы сказать, что Неруда непринужденно и не без удобств расположился в этой легенде, как в одном из тех домов, которые любил для себя строить. В органическом симбиозе двух начал — легендарного и житейского, — позволившем ему сохранять и отстаивать свое «я» при любых обстоятельствах, быть может, и заключается феномен Пабло Неруды, который так восхищал Илью Эренбурга: «Он никогда ни к чему не приспособляется… другие приспособляются к нему».

…Шли годы; мы познавали поэзию Пабло Неруды, учились плавать в океанских ее волнах, читали все новые, приходившие издалека книги поэта — его «дружеские письма миллионам людей», радовались, когда ему была присуждена Нобелевская премия по литературе. Не всегда поспевали мы за безостановочным движением его поэтической мысли, открывавшей неведомые горизонты. С опозданием вникли как следует в освободительный, раскрепощающий смысл «Книги сумасбродств», созданной после XX съезда КПСС, который, как вспоминал ее автор впоследствии, «точно огромная волна, поднял нас, революционеров, и нам открылись новые возможности, новые решения». Глубокое потрясение — а именно так охарактеризовал Неруда то, что было им пережито в 1956 году, — потребовало от него самокритической переоценки и собственного недавнего прошлого («Я, грешный, тоже внес свою лепту в культ личности Сталина») и вместе с тем способствовало бесповоротному отказу от догм, сковывавших развитие его творчества. Так и возникла «Книга сумасбродств», утверждавшая свободное, трезвое, принципиально антидогматическое отношение к миру, к людям, к себе самому. «Эта книга мне очень близка из-за ее непочтительности к почтению», — скажет о ней поэт.

И только теперь мы способны по-настоящему оценить то, что сделано Нерудой в написанной по горячим следам августовских событий 1968 года книге «Светопреставление», подводящей «предварительные итоги» двадцатого столетия и посвященной глубочайшим противоречиям нашей эпохи. Знаменитые свершения и победы этой эпохи чилийский поэт прославлял во многих стихах. Но в «Светопреставлении» он обратился к самым мрачным и постыдным страницам ее истории — к опустошительным войнам, к гибели миллионов людей в лагерях уничтожения, к оболваниванию целых народов при помощи орудий массовой пропаганды, к обожествлению палачей их безгласными жертвами, к использованию во имя высоких целей таких средств, которые извращали и фактически обессмысливали эти цели, к эксцессам левого экстремизма, к смертоносным издержкам научно-технической революции, к ядерной угрозе, поставившей под вопрос само существование человечества…

При этом Неруда отнюдь не становился в позу прокурора; его саркастическая, гневная, скорбная книга — настолько же обвинительное заключение, насколько и покаянная исповедь. «Соучастник всего человечества, где живут мои братья-убийцы», он разделяет со всеми «бездонный… этот стыд — быть людьми, такими же точь-в-точь, как расщепляющий и расщепленный».

Исполненные этого бездонного стыда и неизбывной боли за человека, лишенные и тени национальной или классовой ограниченности, взывающие ко всему человечеству, стихотворения книги «Светопреставление» ныне звучат актуальнее, чем когда-либо. Не будет, пожалуй, натяжкой сказать, что в них угадываются элементы того, что мы сегодня называем новым мышлением.

Если в этих стихотворениях поэт опередил нас, своих читателей, то в других он, как нам казалось, в чем-то от горького нашего опыта и отставал. Мы могли досадовать, могли даже спорить с ним, но никогда не оставались равнодушными. И потому, когда вслед за гибелью Сальвадора Альенде остановилось сердце Пабло Неруды, мы оплакивали уже не человека-легенду, а просто человека, который своей поэзией помогал нам жить.

А потом мы узнали, какое величие — не легендарное, а воистину человеческое — явил этот поэт перед лицом смерти. Уже прикованный к постели неизлечимой болезнью, он ответил на вызов судьбы небывалым творческим взлетом — писал агитационные стихи, в которых славил чилийскую революцию и разделывался с ее врагами, диктовал свои мемуары и создал восемь поэтических книг, увидевших свет после его кончины.

Со страниц этих книг встает человек, распахнувший свое сердце навстречу всему миру, не отрекающийся ни от своей веры, ни от своих мучительных сомнений и горьких разочарований, убежденный революционер и пылкий любовник, философ и озорник, человек, которому внятны и тяжкая поступь истории, и