хотелось туда заходить.

 На полу была вода. Это было первое, что я заметила, потому что наступила в неё босой ногой. В воде мокли какие-то тряпки, кажется, одежда из перевернутой корзины для грязного белья, вода была не прозрачной, чуть розоватой. Небольшой порожек не давал ей вытечь в коридор.

 На полу тускло поблескивало сквозь толщу воды лезвие бритвы. Сама бритва, разобранная, валялась в раковине.

 Занавеска была наполовину задёрнута, и мне показалось, в ванной что-то было. Я отдёрнула занавеску, ожидая увидеть самое жуткое. Ванна была пуста. В воде, полуутопленная, плавала диванная подушка. Вода и здесь была мутной и розоватой, ещё мутнее и розовее, чем на полу.

 Я наклонилась над унитазом, и меня вырвало. Мне не полегчало, головная боль только сделалась сильнее и тошнотворнее. Мир кренился. По стенке я добралась до комнаты. Надо было уходить отсюда. Я попыталась вспомнить, где мои вещи, и что у меня вообще было с собой, но от мысленного усилия опять накатила тошнота, пустой желудок скрутило. Я свернулась в клубок на диване и провалилась обратно в черноту.

 Может быть, мне всё-таки полегчало после того, как меня вывернуло, но, когда я очнулась снова, я чувствовала себя лучше. Я была всё так же одна в квартире, за окном начинались сумерки, и я не знала, сумерки это того же дня, или прошли сутки. Неизвестно, кто мог прийти в эту квартиру. Нужно было уходить.

  Кажется, на этот раз я не провалилась в забытье, а просто заснула. Сны были тревожные, я просыпалась, и не могла понять, где я. Мне казалось, что в квартиру набилось много людей, что они смотрят на меня, о чём-то говорят, но я никак не могу разобрать, что именно. Потом я снова просыпалась одна в темноте и видела проём окна и свет городской подсветки за ним. Было холодно, я мёрзла и никак не могла согреться.

 Наконец я проснулась и снова увидела за окном день. Шатаясь, я доплелась до входной двери. Дверь не была заперта на ключ, только захлопнута. Я открыла её и выпала на лестничную клетку.

 14.Тишина и свет

С тех пор, как я пришла в себя в больнице, меня много раз спрашивали о том, что со мной случилось, но я молчала, как партизан. В конце концов, я и сама не знала.

 Иногда я была почти уверенна, что с этим человеком, с Анатолием, случилось что-то плохое. Я вспоминала тошнотворно-розоватую воду в ванне и бритву на полу, и мне почти удавалось убедить себя в этом. Но если он покончил с собой, то где тогда было его тело?

 С другой стороны, я ведь так и не заглянула на кухню. Может, и вовсе в квартире была не одна комната. Эти сомнения мучили меня. Я вспоминала его слова о тех, кто прыгает на лёд, - ведь не зря же он говорил о них, - и первое время постоянно ждала, что за мной придут, когда где-нибудь всплывёт это его тело.

 Но бывали минуты, когда мне слишком ясно становилось, что всё куда проще. Он просто бросил меня в квартире, когда понял, что я больна. Может быть, это была не его квартира, она была не слишком похожа на жилую. Должно быть, ему не захотелось возиться со мной. Может быть, его разозлило, что я брала его бритву, так противно стало, что он просто взял и хлопнул дверью, бросив меня внутри. Иногда так бывает из-за какой-нибудь мелочи. Но почему тогда он не выставил меня за дверь? Пожалел? Или надеялся, что я очухаюсь и уйду сама?

 Ответов на вопросы не было. По большому счёту, они были и не нужны.

 Иногда ты упорно ждёшь, когда действие начнётся на приготовленной тобой сцене, в то время как настоящее действие творится у тебя за спиной. И дело даже не в том, что ты такой невнимательный. Просто само оно, это действие, настолько убого и скучно, что не стоит того, чтобы оборачиваться.

 Меня выписали из больницы в конце декабря.

 В январе снова появилось солнце. В середине месяца было даже что-то похожее на затянувшуюся оттепель, оттаявшая земля зеленела мхом и зимовавшей под снегом прошлогодней травой – неживой, серой вблизи, но издалека зеленеющей. Голая, омытая земля холодно блестела на солнце. Облака плыли по небу.

 И земля, и небо были яркие, по-весеннему глянцевые, но без весенней теплоты. Без запахов. Солнце светило, временами его даже можно было почувствовать на лице, на плече, даже через рукав, но от земли несло таким могильным холодом, что эта весна не могла обмануть никого живого. И всё-таки обманывала. Птицы заливались в кустах, деревья оживали.

 От этого солнца, сиявшего с раннего утра, уже к полудню у меня случались сенсорные перегрузки, но ранним утром, пока все ещё были в школе и на работе, мне нравилось бродить по городу.

 Я теперь была свободна. Никто не заставлял меня вернуться в школу, и у меня были впереди, до начала сентября, несколько месяцев свободы. Странно, но только посреди всей этой кутерьмы выяснилось, что обязательное школьное образование я, в общем-то, получила полгода назад, когда мне выдали аттестат за девятый класс, и я могла теперь идти, куда мне вздумается. Парадные двери всех колледжей, техникумов и училищ были передо мной открыты, или, по крайней мере, должны были открыться первого сентября.

 Было даже странно, что со школой теперь вдруг разом покончено. Но это не было плохо. Это было хорошо. Я вовсе не жалела. Никогда я не чувствовала себя лучше.

 Я сидела на каменном парапете под памятником золотой Турандот, и небо плыло надо мной.

 На Арбат я приезжала почти каждый день. Казалось, это место, единственное, ещё помнило всю эту историю, которая неумолимо начала отходить в прошлое.

 Несколько дней спустя после выписки я встретила на Арбате Антона.

 Мы разошлись, не здороваясь, никак не показывая, что знакомы. Как будто всё, что между нами было, было в какой-то другой жизни. В другой реальности. Там, где полярная ночь вместе с холодом наползала на землю с полюсов.

 Я посидела у памятника ещё немного, потом поднялась и пошла к метро.

 Когда я вошла в квартиру, на полу лежали длинные полосы солнца, и была тишина.

 С тех пор, как я вернулась из больницы, отец вёл себя тихо, и, кажется, меня побаивался. Так же он вёл себя и после того, как я сбежала в тот, первый, раз. То ли боялся моих срывов, то ли впервые почувствовал ко мне что-то типа уважения, не знаю. На него это было бы похоже, он ведь так хотел, чтобы его дочь жила нормальной, не унылой, жизнью.

 Отец сидел в большой комнате и смотрел телевизор. Когда я вошла, он повернул голову, поздоровался и вновь уставился на экран.

 Собственно, мне не очень хотелось уходить к себе. Может быть, я могла бы даже сесть на диван и посмотреть с ним телек. Я помедлила с минуту на пороге, но потом прошла в свою комнату и затворила за собой дверь.

 Быть может, если бы я прикрыла его тогда, с этой тёткой,