Лицо у него было потное, волосы прилипли ко лбу.

— Что ты чувствовал? — спросил Юрий Петрович.

— Я летал, — сказал Николай. — И знаете, о чем я подумал? Что смерть не приходит к нам сама, а люди летят ей навстречу.

— Ты не думай об этом. У тебя еще крылья коротки, чтобы так летать.

И потом добавил:

— Ты молодец, Николай. Ты здорово борешься. До последнего.

— Это не я. Я просто лежу и смотрю, как что-то умирает во мне. А я посторонний, гляжу, как в театре. Когда на сцене кто-нибудь умирает, я освещаю его прожектором, ярко, а потом медленно увожу луч в сторону и человек остается в темноте, но не сразу, а постепенно. Так и сейчас: я просто гляжу, как свет покидает мое тело.

— В театре только игра, а здесь…

— В театре тоже настоящее. Когда актер умирает, я верю в его смерть. Иначе это уже не театр… У меня работа очень важная. Я окрашиваю жизнь во все цвета. От моей воли зависит: быть миру розовым или фиолетовым. И кого высветить в первую очередь, а кого — только краешком луча.

— Ты почти что Бог. Не считая режиссера.

— Да, и того, кто придумал все это. Иногда я спрашиваю себя: кто придумал меня, кто освещает меня, кто заставляет меня жить так, а не иначе.

— Ну и что?

— Ничего. Так ничего и не придумал. В Бога я не верю. И в бессмертие тоже. Я просто уйду со сцены, а за кулисами — ничего.

— Ты хороший мастер по свету, Николай, но плохой актер. За кулисами тоже мир, только другой.

— Не все ли равно. Ведь только на сцене я — это я, а в костюмерной просто манекен, который можно нарядить в любую одежду и заставить жить любой жизнью.

— Ты веришь в судьбу?

— Я верю в то, что жизнь одна. Это как роль, плохая или хорошая, но единственная.

— Значит, от тебя самого не зависит, какую роль ты будешь играть? Значит, все от воли режиссера?

— Не совсем. Я могу порой отсебятину, но в пределах. Полоний не может превратиться в Гамлета прямо на сцене.

— Что-то мы с тобой, Николай, зашли неизвестно куда. Ты о себе расскажи. О жизни своей, о жене, ну вообще…

— Да что рассказывать. Воспоминание — это продление жизни. Я не хочу продлевать ее, я уже распрощался с ней. А теперь и с вами. Вы для меня последний краешек берега…

Николай замолчал и закрыл глаза. Юрий Петрович сидел на стуле рядом с ним и время от времени брал его запястье и считал пульс. Он знал, что когда-нибудь и он сам будет стоять на неразличимой кромке берега, медленно и неотвратимо уходя в воду. Он знал и не боялся этого. А пока он был спасателем, он стоял на сухом песке, бросал легкие пробковые бублики и протягивал руки, кидал веревку и подбадривал, как умел, тех, кто уходит. Он всматривался в лицо Николая, в его закрытые веки, заострившийся нос, сухие губы. Он прислушивался к его дыханию, ощущал под пальцами биение пульса и пытался представить себя на его месте. Выходило надуманно и неубедительно.

А в это время к Николаю опять пришли маленькие человечки. Они карабкались к нему на грудь, один за другим, все больше и больше, молча и настойчиво. Уже не оставалось места, а они все шли и шли, и тяжесть их все сильнее и сильнее сдавливала грудь, не давала дышать, заставляла сердце биться реже и слабее.

И, словно предчувствуя конец, заголосила боль, заплакала, заметалась по всему телу, ища выход.

И, как в театре, погас свет, и Николай окончательно оторвался от суши и поплыл, быстрее и быстрее, по суживающемуся пространству, не имеющему ни цвета, ни запаха, ни конца, ни начала, не оглядываясь, дальше и дальше.