успокоительным. Она хотела скорее петь. А старички-музыканты рассказывали про свои работы. Про то, где чем кормили, кто уже умер, кто ещё нет и где меньше всего играть пришлось, а заплатили хорошо, и уже в половине первого — хоп! — в машину и домой. В кабинете ещё висели лошади, помимо хозяина, — портреты их маслом — и трофеи лошадиные. «А почему этот вечер?» Певица подумала, что, может, в честь лошади, то есть, приза, ею выигранного. Она так по-русски разговаривала с Хлопчиком, будто и не русская вовсе. Надо было, наверное, спросить: «В честь чего этот вечер?» Но она думала, что Хлопчик не поймёт. То есть, она и не задумывалась. Автоматически плохо разговаривала по-русски: и французские слова вставляла, и руками помогала — как отщепенцы, называющие себя ещё «гражданами мира». А Хлопчик говорил по-русски немного как в церкви на Rue de Rue или как в дореволюционном трактире. «Это душка, после охоты у него обед. Да вот, поохотились где-то и прилетели», — и Хлопчик изобразил гитарой, которую уже достал из чехла и перенёс в кабинет, чтобы настроить, двустволку. А вообще он мог и узи или калашников изобразить, потому что работал для мэтра — не в том отделе, где для кухни всякие приборчики делают, а в том, где узи или что-то, похожее на узи, но, правда, французское. Продают и для себя оставляют — для защиты неизвестно от кого.

Пришёл шеф оркестра. То есть, его стало слышно. Пришёл он в кухню. Певица его знала и не очень любила. И правильно делала: он её никогда на работу не приглашал. И сюда её пригласил Хлопчик. А шеф оркестра был хорошим музыкантом, то есть, хорошим артистом кабаре — человеком, умеющим над столиками играть и выуживать деньги — тысячи, тысячи, то есть, так играть, чтобы клиенты сами бы эти тысячи доставали. А шеф командовал: «Раз, два!» (не клиентами, естественно, а музыкантам). «Раз, два, чокколиа!» Шеф на кухне говорил, вскрикивал обиженно, что ему не сказали, что надо в вечернем костюме прийти. Певица, конечно, высунулась посмотреть, в чём же это он, и не поверила, что шеф оркестра обижен: на нём была бирюзовая, яркая безрукавка, расшитая блёстками, и красный кушак. И таким он сразу был похож на главного. То есть, не как все.

Многие музыканты пошли вниз — играть. И Хлопчик тоже. А певица опять вернулась в ванную на унитаз. Ещё туда пришёл виолончелист — маленький, но не очень старый, — и сел на биде. И затем, позже, подошёл трубач, который здесь собирался играть на скрипке, — и сел прямо на пол. Этот трубач (скрипач) смотрел снизу вверх, и видны ему были обнажённые кишки-трубы — водопровода. Кусок стены под потолком был отколот. «Вот, пожалуйста, миллионер — а ванная в таком виде. У него, наверное, здесь пять ванн. И вон, пыль на вентиляции какая!» «Да он, может, и не знает, что ванная в таком виде, потому что у него их много, — сказал виолончелист, — Приходит сюда, может, раз в год». Но певица подумала, что он чаще сюда приходит, потому что рядом с женскими духами стояли два флакона мужских… И вероятно, сиреневая у него недавно поселилась, и он недавно здесь устроил ванную. Пришёл служащий-югослав и, посмеявшись, что певица на унитазе, а музыкант на биде, повёл их вниз — петь и играть. Певица и виолончелист с югославом поехали на служебном лифте, а трубач со скрипкой не вместился и вниз по лестнице побежал.

Они вышли в коридор и прошли по нему, узкому, мимо кухни, насардиненной югославами, занятыми работой, но успевшими прокричать на голые певицыны плечи: «У-у-у! А-а-а! Ы-ы-ы!» А певица шаль накинула и за дверьми скрылась. Это был холл нижнего этажа. Здесь тоже висел хозяин в раме, и на него сбоку глядела супруга из рамы. А спину Хлопчика певица увидела из стеклянных дверей салона-столовой. Она с виолончелистом прошли через салон. Певица шаль с плеч скинула, но никто не прокричал: «У-у-у! А-а-а! Ы-ы-ы!» — так что будто она прошла мимо чужих молчаливых окон. Вот блеснул бриллиант, вот сверкнула зелёным, переходя в чёрное, тафта хрустящая, а вот зубы укусили вилку из sterling silver.

Помещение, перед которым стоял Хлопчик, оказалось садом под тентом. Жёлтого брезента чехол был накинут на сад, как на яхту-лодку. И в этой лодке очень много гостей было усажено. Все за круглыми столами, на стульях, неровно выглядывающими из-за боков гостей спинками. Так что казалось, будто кто-то вывалится из лодки. Стулья прямо в земле стояли, и ножки их тонули в ней. Певица стояла на площадке-пороге из мрамора. А вот трубач со скрипкой уже давно пробрался к главному, врущему, что не хочет быть главным. Музыканты стояли рядом с шефом оркестра, обступив ближайший круглый стол. Они все стояли по стойке «ноги на ширину плеч». Шеф оркестра нервничал. Он привык склоняться над главным за столом, чтобы тот тыщи выуживал. А за столом главного не обозначалось. Все были главными — в смокингах и бабочках, в «Ролексах» или в фамильных часах, которые восемьдесят тыщ на аукционе Друо стоят, и никто внимания особенного не обращал на музыкантов, дыхание не затаивал и с любопытством не глядел. Столы были близко друг к другу, и гости спинами касались. Как и их голоса. Они все говорили, сливались в общий полифонический шум — как второй чехол над садом.

Шеф оркестра взмахнул седой головой и положил подбородок на скрипку. И все музыканты посмотрели на певицу. Потому что шеф на неё смотрел. Она узнала по первым нотам мелодию и прошевелила губами в сторону шефа: «Ре ми нуар». И шеф оркестра стал переходить в нужную ей тональность. И все музыканты тоже стали переходить, и певица перешла с мраморной площадки на землю. Когда она запела, никто не обратил внимания: не слышно было. Но певица не заплакала. Она уже привыкла, что первую песню надо так вот спеть — на ощупь, проверяя акустику и гостей. И она поняла по этой акустике, которой не было, и по гостям, которые разговаривали, что не надо петь чувственные, душевные песни. Здесь надо было петь громко. А тут как раз и быстрая часть песни началась — и певица как заорёт! Гости сразу услышали и в такт (или против такта — кто как умел) прихлопывать стали — реагировать, что и надо было. Она спела, и шеф оркестра закричал первым: «Браво! Здорово спела!» (это он увидел в каком-то голливудском фильме о русских), и круглый стол стал аплодировать, и женщины средних лет в рубинах и сапфирах зашептали своим мужчинам помоложе, поглядывая на певицу, видимо, говоря, что певица похожа на кого-то или что она почти как такая-то, ища певице название или сравнивая её с кем-то, будто не могли так её оставить, как она есть. Югославы уже тарелки убирали, и другие югославы другие тарелки вносили, а два француза — овальное блюдо с горячим (что-то в грибах и с морковными розочками).

Земля была влажной, и певица, как только спела, обратно на