знал, что его мать любят мужчины совсем не за доброе сердце и ласковые руки, что сам он является пустым местом для взрослых и игрушкой в жестоких играх для детей. В редкие минуты благодушия мать утверждала, что его отец — не то могучий воин, не то богатый торговец, который рано или поздно вспомнит о них и заберёт в свой шикарный дом, но слишком тёмные для атланта волосы мальчика выдавали совсем другое происхождение.

В армии, где всё решали сила рук и мощь чар, Воалус почти забыл о своём низком происхождении. Он был первым среди равных, любимцем командиров и кумиром новобранцев — до тех пор, пока окрестные леса не ощетинились копьями, и войска спешно были возвращены на защиту сияющих стен. А затем эта похотливая сучка из второй касты и её туповатый братец, желающий смыть оскорбление кровью — вряд ли он имел в виду свою. Скорый и неправедный суд, целиком купленный богатым папашей — и вот он в лапе у божественной твари, по своей сути не способной к милосердию. Что ж, жизнь не удалась, так может, хоть смерть удастся обставить с должным шиком.

— Хвала тебе, величайший. Возьми мою жалкую жизнь, но позволь мне вначале усладить тебя смертями врагов. Пусть реки крови текут в твою бездонную глотку, а стоны умирающих ласкают слух. Пусть моя смерть станет для тебя неиссякаемой славой!

Чудовище расхохоталось, ещё больнее сжав его пальцами.

— Я вижу все твои жалкие мыслишки, истинный шакал войны, и знаю, кого именно ты считаешь врагом. Но ты получишь желаемое — и выплатишь долг тем, чем пообещал. Получи моё последнее благословение!

Неизвестно откуда взявшийся во второй лапе Неназываемого кинжал ударил быстрее молнии, по самую рукоять войдя в сердце воина. Тяжёлое тело рухнуло на пол из под самого купола храма.

Воалус задыхался, пытаясь ухватить растрескавшимися губами враз загустевший воздух. От лезвия кинжала по всему телу волнами накатывал смертный холод, перемежающийся с болью. Милосердная смерть всё не приходила, хотя от боли, казалось, вот-вот закипит кровь и глаза выстрелят из черепа, как камни из варварской пращи. Воздух потоком лавы врывался в лёгкие, испепеляя гортань.

Воин с пробитым сердцем медленно поднялся. Тело было вновь послушным и странно лёгким, а боль засевшего между ребер кинжала давала странную силу. Все торопливо отходили с пути избранного, пока он по прямой, как лезвие меча, линии, шёл к своему обидчику, торговцу, чьими стараньями так легко затеряться в толпе рабов. Новое чувство безошибочно указывало ему, где сейчас находится любой из погубившего его семейства.

Торговец не был трусом. Он дождался, пока немёртвый не подойдёт в упор, и ударил мечом прямо в горло, оставив едва заметную отметину. Второй удар не прошёл — стальное лезвие было поймано в полёте и разлетелось, как стекло, под напором холодных пальцев.

Какое это всё-таки наслаждение — медленно разрывать врага голыми руками!

Храм богини жизни с первого взгляда напоминал какую-то безумную оранжерею. Здесь росли самые разные растения, буйно цветя и плодонося вне зависимости от сезона. Жрицам было необходимо только постоянно поливать растения — незримое присутствие богини заменяло им солнце. Здесь равно приветствовались дивные цветы и самый жалкий сорняк, цветущий и благоухающий персик и смертоносный анчар, чьи ядовитые испарения убили бы всё живое в храме за несколько кругов — если бы ему не противодействовала сама сила жизни.

Но сейчас жрицам было не до полива. Богиня была не в восторге от методов жителей последнего города — и собственных жриц в частности, поэтому вызвать её с каждым разом становилось всё труднее.

Когда-то жизни служили молодые и прекрасные беременные женщины, оставлявшие свой сан сразу после рождения ребёнка и только изредка возвращающиеся для того, чтобы вновь разрешиться от благословенного бремени на алтаре к радости богини. Рождённые здесь дети получали божественное благословение и отличались несокрушимым здоровьем и долголетием.

Но власть жриц велика и сладостна, и не каждая готова отдать её добровольно — и сейчас шесть из семи положенных священнослужительниц были мерзкими морщинистыми старухами, чей жизненный путь в несколько раз превзошёл норму, а искалеченные грязным волшебством плоды в их утробах прекращали свой рост и не торопились покидать надёжное убежище спустя положенный срок. Если такой младенец в силу каких-либо обстоятельствв всё-таки появлялся на свет, милосерднее всего было немедленно прервать его существование.

Седьмая жрица была очень красивой девочкой, едва вступившей в пору созревания, но имеющая, тем не менее, все права на почётный сан в силу уже начавшего округляться животика. Об отце своего ребёнка она могла сказать только то, что он был очень груб, пока не появился собственный папа малышки и не свернул шею насильнику.

Сейчас маленькая красавица забилась подальше в кусты и безутешно рыдала, зажимая ушки ладонями, чтобы не слышать того, что происходило на алтаре.

Юная женщина лет шестнадцати, была прочными ремнями закреплена на алтаре и уже не имела сил вырываться и даже кричать. Её обычно красивое лицо было сейчас искажено болью, потому что носимый ею плод ещё не был готов появиться на свет, и только злая магия и грубые руки жриц заставляли его рваться наружу, разрывая что-то внутри матери, снова и снова.

Никого не интересовала судьба роженицы — ведь это была обычная рабыня с севера, каких много, а ребёнок был обречён уже потому, что почти наверняка был полукровкой, что в свете последних событий считалось непростительным преступлением.

Лишь полкруга назад она по-дружески болтала с маленькой жрицей, рассказывая о далёких заснеженных лесах своей родины, о добрых людях своего племени, каждый из которых на голову выше этих злых солдат, любой из которых мог оказаться отцом её ребёнка. У этой девушки было странное короткое имя и удивительные, почти белые длинные волосы, и она была добрее любой из морщинистых злобных старух, вспоминающих о самой младшей из жриц только для какого-нибудь приказа или наказания.

А сейчас дивные волосы роженицы безжизненно свисали с алтаря, а руки злых старух, непрерывно мелькающие с другой стороны были по локоть в чём-то красном. Но ведь это неправильно! Старшая подруга говорила, что это не больно, и крови будет не намного больше, чем тогда… Она ещё была так рада, что выбрали её, что именно её дитя благословит богиня жизни, и ещё сама она будет очень долго далеко от нехороших солдат.

Писк младенца гулким эхом отозвался в храме. Зашевелились цветы, поплыли дивные ароматы и ещё нечто большее, что-то очень могучее, но совсем не опасное