багром по башке-те оглушить, — посоветовал Филиппов. — Как бы нечаянно. Кто там разберёт.

   — Можно и багром, — согласился Цыклер. — Лишь бы убрать.

   — А кого возведём-то опосля? — спросил Пушкин. — Опять Софью^[11]?

   — Возведём царевича Алексея^[12], — сказал Соковнин. — Он ещё мал, так Софью при нём можно правительницей опять провозгласить.

   — Там решим, кого возвесть, — молвил Цыклер, с неудовлетворением покосившись на Алексея Прокопиевича.

«Вот и сговаривайся с такими, — думал Иван Елисеевич. — Небось когда уговаривал, венцом царским манил, тебя, мол, Иван, в цари выберем. А когда до дела дошло — Алексея, этого сопляка, вспомнил. Ну да ладно, там ещё поглядим».

Где-то на крыльце возня послышалась, кто-то стукал сапогами, снег околачивал.

   — Кто там? — насторожился Цыклер.

   — То, наверно, мои молодцы, — сказал Рожин. — Я им велел сюда подойтить. Отсюда и пойдём.

   — A-а, ну то другое дело.

За дверью послышались шаги, топот ног, дверь распахнулась, и через порог, пригнувшись под верхней косячиной, шагнул царь. Выпрямился, встал едва не под потолок.

   — A-а, — молвил с весёлой злостью. — Все соколы тут-ка. Здравствуйте вам. Кого когтить сбираетесь?

Все за столом застыли в жутком оцепенении. А Пётр, не оборачиваясь, кинул через плечо:

   — Всех повязать и в Преображенский приказ к Ромодановскому.

И из-за спины его один за одним являлись под стать ему рослые преображенцы с верёвками. Сноровисто вязали опешивших, онемевших враз заговорщиков.

2 Розыск

Выезд Великого посольства, назначенный на 23 февраля 1697 года, сорвался. Великой крамолой опять запахло в Москве, кровью. Не удалось князю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому в эту ночь и часа соснуть. Привезли к нему в застенок тёпленьких, ещё не опомнившихся от случившегося. И сам царь спустился туда, сел к столу, освещённому шандалом трёхсвечным, покосился на подьячего, точившего перо для записи показаний. Подьячий, поднятый с постели среди ночи, ещё не мог от сна отряхнуться, зевнуть сладко хотел, уж и рот раззявливать начал, да вовремя царский взгляд на себе поймал, мигом хлебало захлопнул, аж челюсти клацнули. И тут же перо умакнул в чернила, над листом завис: мы готовы-с!

   — С кого начнём, Пётр Алексеевич? — спросил Ромодановский.

   — С того, кто послабее. Сам решай.

Фёдор Юрьевич, прищурившись, обвёл тяжёлым взглядом заговорщиков, прикидывая в уме, кто быстрее заговорит. Ну Цыклер — ясно, бугай здоровый, на первом висе ещё и смолчит, удержится. Стрельцы-пятидесятники тоже не слабачки. Может, с Соковнина начать? Да вроде невместно, как-никак, царю хоть и десятая вода на киселе, но родня, да ещё, поди, упрям, как сестрицы его^[13]. Да и стар уж, ещё помрёт с кнута. Подвешивать его, пожалуй, не стоит. Вот Пушкин — зятёк соковнинский^[14], этот подойдёт для начала.

   — Готовьте стольника Фёдора Матвеевича, — приказал подручным. — Остальных уведите пока.

С Пушкина стали снимать кафтан, срывать сорочки, у него тряслись губы. «Господи, Господи, Господи», — лепетал он.

   — Може, так сознаешься? — спросил его Ромодановский.

   — В чём, князь? Не ведаю.

   — Ах, не ведаешь?! — вдруг вскочил царь и, подбежав, закричал в лицо несчастному: — А о чём сейчас у Цыклера сговаривались? А? Забыл?

Пушкин испуганно втянул голову в плечи, ожидая от царя удара, настолько страшен был его вид. Голова дёргалась, лицо кривилось. Но Пётр не ударил, круто поворотившись на каблуках, вернулся к столу. Дышал тяжело, часто, словно воз вёз. Кивнул Ромодановскому:

   — Начинай, князь.

Подручные Ромодановского работали молча и споро, со знанием дела, начальника с полуслова, даже со взгляда понимали. Когда оголили по пояс несчастного стольника, один кнутобоец только взглянул на Фёдора Юрьевича вопросительно: как, мол?

   — В передней, — молвил князь негромко.

Всё понял палач. В передней позиции — это значит руки связывать впереди и в таком положении поднимать на дыбу. Кнутобойцы считали такую позицию менее мучительной и меж собой называли её «детской». Совсем другое дело, когда «в задней» командовалось, тогда руки связывали сзади и при подъёме на дыбе выворачивали, вывихивали суставы в плечах, порывая порою внутри и связки, и мышцы плечевые.

Многие от такой пытки тут же и сознание теряли. Видимо, это и учёл Ромодановский, заботясь о том, чтобы Пушкин не обеспамятел перед государем.

Завизжал блок, стали несчастного подтягивать под потолок. Так с вытянутыми вверх руками и повис стольник, белея в полумраке оголённым телом.

Кнутобоец опять взглянул на Ромодановского вопросительно: сколько? Князь вместо ответа молча выбросил перед собой на мгновение руку с растопыренной пятерней. Палач кивнул понимающе: пять ударов.

   — Ну, вспоминай, Фёдор Матвеевич, о чём говорили, — сказал Ромодановский, и в тот же миг кнут, свистнув в полумраке, врезался в спину стольника. Тот охнул, дёрнулся, извиваясь. А палач, размеренно откидывая кнут за спину, бил, бил, бил, полосуя нежную дворянскую кожу. Отмерил пять ударов, остановился.

   — Ну, вспомнил? — спросил Ромодановский.

   — Да, да... — просипел бедный стольник.

Его отпустили, но дали лишь на ноги встать, а руки так и держали ввысь.

   — Ну, — подстегнул Ромодановский.

   — На государя умышляли зло.

   — Пиши, — кинул Ромодановский подьячему, — всё, что скажет. — Обернувшись к Пушкину, спросил: — Сам ты умышлял?

   — Да.

   — Когда? Где?

   — Накануне Рождества был у Соковнина Алексея в доме, и он говорил мне, что государь хочет отца моего убить и дом наш разорить.

   — А ты что отвечал? Ну? Чего молчишь? Ещё пяток горячих дать прикажешь?

   — Нет, нет, — взмолился стольник. — Я отвечал, что если государь нам такое творит, то и я ему... это...

   — Что ты ему? Что?

   — Что я тоже убить смогу.

   — А Соковнин что говорил против государя?

   — Соковнин за детей шибко обиду имел, что их государь за границу отправил. И потом за старину, что-де государь всю старину рушит, попирает законы дедовские.

   — Так. — Ромодановский обернулся к подьячему: — Ты всё записал?

   — Всё, Фёдор Юрьевич.

   — Не забудь, что стольник Пушкин умышлял покушение на государя.

   — Я записал, записал.

Ромодановский взглянул на Петра, тот, видимо, краем зрения уловил это, махнул вниз рукой. Князь понял знак.

   — Опустите его. И давайте сюда Соковнина. Старый седой Соковнин, борода едва не до пояса, выдержал десять ударов и оговорил зятя своего Пушкина:

   — ...После