Александр Листовский Калёные тропы

Боевым соратникам —

бойцам и командирам

Первой Конной армии —

в день тридцатилетия.

Часть первая

I

Быстрой, уверенной походкой в хату вошел худощавый человек среднего роста, по виду командир, в длинной, до шпор, кавалерийской шинели. Черная с малиновым верхом папаха, заломленная набок и примятая спереди, открывала его полное жизни, смелое, молодое лицо с прямым крупным носом и пышными черными усами.

— Здорово, хозяин! — высоким голосом сказал он, щуря блестящие зеленоватого оттенка глаза на сидевшего у окна лысого деда в старых с лампасами казачьих шароварах.

— Здравствуйтя, — выжидающе сказал дед, подбирая под себя ноги, обутые в валенки, и опасливо косясь на живого и ловкого в движениях командира, который подошел к столу и быстро, но без суеты, снимал с себя маузер в деревянной лакированной кобуре и висевший на ремешке через шею бинокль.

За окнами, где в мглистых сумерках моросил мелкий дождь, слышался конский топот, звуки перекликающихся голосов, стук и дребезжание колес.

Дед осторожно глянул в окно. По улице сплошной колонной шла конница. Во двор въезжала запряженная тройкой тачанка.

Боец в бурке прилаживал у палисадника надетый на пику кумачевый значок.

— Ты что, отец, иль испугался? — спросил командир. Он снял шинель, положил ее на лавку и, подойдя к старику, внимательно посмотрел на него. — Я вижу, кто-то тебя напугал. А? Правильно я говорю?

Дед нерешительно повел худыми плечами.

— Да ить как сказать… — засипел он уклончиво, для храбрости покашляв в сухую ладонь. — Ноне время такое — хочь кого опасайся. Не знаешь, какую с кем обращению иметь. — Он помолчал и поднял на командира мутноватые со слезинкой глаза под густыми, как мох, седыми бровями. — Вы, начальник, кто будетя — красные аль белые? Вы извиняйте, что спрашиваю, а то бывает, иного не так обзовешь, а он зараз до морды кидается. Да. Старики-то ноне не дюже в почете.

— Красные мы, красные, отец, — улыбаясь в усы, сказал командир. — Ты не бойся, я правду говорю. И стариков мы очень даже уважаем.

— Красные, значится! Ну что ж, в час добрый, ежели верно гутарите, — заговорил дед, осмелев. — А вот надысь тоже конные заезжали, ночевали. Молодые ребята. Потом оказалось — юнкиря. А по одежде красные. Разведка, должно. Я возьми да и обзови их товарищами. Так они давай меня кастерить! И туды и сюды. Я шумлю: драться нельзя. А они смеются: это, мол, у красных морду отменили, а нам и бог велел… Да… — Дед поднял руку, болезненно морща худое в глубоких морщинах благовидное лицо, потрогал тощий затылок. — Вот и досе шею… ох!.. довернуть до места не могу. Видать, они, нечистая сила, главную жилу у меня повредили…

— Рано уехали?

— Кто?

— Да разведчики эти?

— Ищо не светало… А ночью у них тревога произошла. Какие-сь конные в станицу набегли, давай под окном стучаться. Ну, а эти-то, юнкиря, которые тут в горнице спали, повскакали и всё промеж себя Буденного поминали. Видать, они его дюже боятся.

— Так, говоришь, они Буденного боятся?

— Упаси бог!.. Они ить разобравшись спали. Так один со страху заместо шаровар гимнастерку надел. А другой в окно вдарился бечь. Ажник всю морду окровянил. Пришлось вот теперя окно подушкой заткнуть.

— А ты, отец, Буденного знаешь?

— Видать не видал, а дюже интересуюсь, — заговорил старик, оживившись. — Много про него наслышан. Геройский командир. Семен Михайловичем звать. Из генералов. А только при старом режиме служба ему не везла. Обратно сказать, ходу ему не давали. Потому что за простой народ крепко стоял. Он, видишь, в Петрограде полком командовал и в пятом году отказался на усмиренье выступить. По такому случаю царь с им поругался. Было, у них до драки дошло. Ну и…

Командир взялся за бока и громко расхохотался.

— Ну и ну! — сказал он, утирая ребром ладони проступившие слезы и подправив усы. — Да-а… Это кто ж тебе такое сбрехал?

— Старики промеж собой толковали… Да и наши усть-медведицкие казаки, которые у него служат.

— Ну, старики-то еще куда ни шло, а служилые казаки вряд ли. Они его хорошо знают. Скорей всего эти слухи сам Мамонтов распустил. Ему-то неловко, что его красные бьют, — твердо сказал командир с видимым неудовольствием, хмуря широкие черные брови. — Врут! Все это врут, отец, про Буденного. Никакой он не генерал, а самый обыкновенный мужик. Станицы Платовской. А служил он в драгунском полку вахмистром.

— Ну да! — обиделся дед. — Он, видать, где-сь тебе дорогу переступил, что ты такие слова выражаешь. Вахмистром! Да я сам когда-сь вахмистром был.

— Да ну!

— Вот те и ну! — Дед поднялся и распрямил спину, причем оказалось, что он высок ростом и широк в костях. — Вахмистр первой сотни Третьего донского имени Ермака Тимофеевича казачьего полка Харламов Петр Лукич! — лихо просипел он, весь подтянувшись и выкатывая с красными прожилками мутные глаза. — Ты, товарищ командир, не гляди, что у меня один шкилет и шкура остались, — продолжал он с азартом. — Я, как был молодой, пять с половиной пудов весил. Ажник бугай. Эх, ну и лихой казак был! Геройский. Под Карсом с турками воевал. Эрзерум брал. Сколько крестов-медалей имел! На весь полк разведчик и рубака был. Меня сам турецкий главнокомандующий Мухтар-паша знал, грозился: я, мол, Петрушку Харламова поймаю — с его шкуры барабанов понаделаю… — Лукич задумался и поник головой. — Да, было делов… Лихую жизню прожил. Есть чего вспомнить. А теперь и помирать пора. Девятый десяток пошел. В чужой век зажился. Мне на том свете черти, небось, давно аппель^[1] трубят. Я ить, товарищ командир, на всю станицу один такой остался. За прошлый, семнадцатый год последний мой односум^[2] помер. Вместе Мухтар-пашу воевали…

Старик замолчал и тяжко вздохнул.

Командир с ласковой улыбкой смотрел на него.

— Ничего, Петр Лукич, еще поживем, — сказал он задушевно. — Ты вот что… Да, а где твоя хозяйка?

— Нема хозяйки. В подводах. Кадеты как выбирались, забрали с собой. А чего тебе хозяйка занадобилась?

— Самоварчик бы надо поставить.

Лукич с пренебрежением пожал плечами:

— А на кой нам хозяйка? Разве мы без нее не управимся? Эка делов!

Он отошел к печке, нагнулся и дрожащей рукой с тонкими черными пальцами взял пустое ведро.

В сенцах послышались шаги, дверь приоткрылась, и появился молодой, лет тридцати, рябоватый