Котенко Олег ПАДЕНИЕ

Разбудил меня стук в дверь. В наружную дверь, что ведет на лестничную площадку. И стук был знакомый. Стучали не так, как стучат, когда не работает звонок. Стучали кулаком и, видимо, с сильным размахом. — Заявился… Переборов себя, я поднялся с дивана и направился к двери. Открыл свою, в перегородку. Снаружи послышалась возня и невнятный мат. Думал подождать, пока пришелец угомонится, но тот колотил с еще большим усердием. Звонко щелкнул замок. Некоторое время я созерцал качающегося и тупо смотрящего на меня соседа, потом спросил: — Ну? Чего? Тебе за каким хреном ключи дают? — Да-а! — промычал тот в ответ. — Ключи, б..! На… мне ключи! Я взял соседа за шиворот и завел в перегородку, направляя головой к его двери, но он отмахнулся и повернул свою морду ко мне. «Все, сейчас начнется…» — Я этой… не хочу! — с надрывом в голосе принялся мычать сосед. — Я жить хочу, пон… понимаешь? — Скорей бы ты сдох, — пробурчал я в сторону и потянулся к выключателю. Сосед намека не понял. — Подожди! — взвыл он. — Я этой….. не хочу! Я жить хочу-у! Последнее «у-у» получилось у него какое-то скуляще-жалобное, вот-вот пустит горькую проспиртованную слезу. — Не хочу этой…..! — продолжал выть сосед. — Жить хочу! Потом положил мне на плечо широкую шахтерскую ладонь, опустил голову и уже промычал уже спокойнее. — Быдло я. Хлопнул ладонью по плечу — сначала моему, потом по своему и, наконец, ушел в квартиру. Через пару минут оттуда донесся крик, подобный заводскому гудку, если сравнивать интонации: «Ма-ать!» Но его я услышал уже из квартиры, из-за наглухо запертой двери. Хорошо, если спать упадет, а если нет — мать будет тарабанить уже в мою квартирную дверь и умолять вызвать милицию. Милиция если и приедет, то только к следующему утру, а к тому времени она уже преисполнится готовности перегрызть глотку любому, кто скажет кривое слово в сторону ее сыночка. И не удержался от улыбки, вспомнив, как вышел утром из дому и встретился с ней. Пошаркав взглядом по площадке и заметив несколько окурков, брошенных сверху, она начала причитать: «Вот, что за жизнь такая, кругом алкоголизм и наркомания!» Хотел было сказать: «А давно ли всей семейкой квасили? Давно дед твой от этого загнулся — даже хоронить как положено не стали!» Хотел да не сказал. Потом такое по двору пойдет, что спокойно в подъезд не зайдешь… Я захлопнул книгу и с сожалением поставил ее на полку. Сколько ждал отпуска, сколько нервов намотал на руку, пока он, наконец, наступил, а он, сволочь, все так же под диваном пылится. В соседней квартире еще полемизировали на тему десятки, которая уже «х… знает какая подряд», но с явной усталостью в одном и во втором голосе. Скоро этот скомкает в широкой шахтерской ладони желанный червонец и отправится заливать нашептанное дворовыми бабками горе. А мать еще долго будет зыркать на меня. И еще она всегда, при любой возможности, стоит за дверью и слушает. Приходят же друзья, выпиваем, разговариваем, а она слушает и несет потом во все тот же двор. Иногда такое зло берет, что, кажется, взял бы да так саданул бы по маковке, чтоб язык-то не распускала… Забулькал и пустил струю пара чайник. Установившееся было спокойствие прорвал истошный бабский вопль. Я лишь обреченно вздохнул — такое случается примерно раз в неделю. Тут же грохнула отброшенная в сторону наружная дверь. «Рома, дай ему, дай ему!» — орала Мать, а Сынок, видимо, мутузил Рому, что живет этажом ниже. Я отхлебнул чая и уставился в окно. «Дай ему, дай ему!» Четыре раза бумкнули часы в зале. «Ро-ома-а!» Послышался звон стекла и звук падающего тела. А вслед за ним озверелое рычание и, опять, вопль. До бутылей, сволочи, добрались! Я, я эти помидоры выращивал, я их тянул за полсотни километров, я в сорокаградусной жаре на кухне их консервировал, а каждая упившаяся скотина будет бить мои бутыля! Я рванул на себя дверь. Рома стоял у стены с разбитым носом, Сынок валялся на полу, беспричинно завывая на манер выпи. Во, скот! Хоть ломом по голове бей — нихрена! А рядом с правым плечом сынка поблескивали в желтом рассоле осколки бутыля. Я схватил стоящий у сточной трубы (эта труба идет с крыши через все этажи) стальной уголок и с каким-то упоением опустил его на грудь Сынку. Тот ухнул и покраснел. — Что-о дела-ае-ешь! — Мать в один прыжок пересекла перегородку и схватила меня за руки да так и повисла на них, будто мешок. Рома, похоже, пришел в себя, размазал рукавом кровь по лицу. — Пошла ты на…! Он вышел на площадку и пошел к себе. Я стряхнул ухающую и ноющую тушу с себя и бросил уголок. — Ну и дура же ты! Он тебя не завтра, так послезавтра удушит или прибьет. — Не прибьет, — она с вызовом подняла голову и вытерла руки о грязный фартук. — На мать рука не подымется! Я схватил куртку и вышел. Была весна и это, пожалуй, единственное, что радовало. Весна в той поре, когда цветет почти все, что способно цвести и воздух густ от этих ароматов. Я задержался на крыльце. Обычно внушающий отвращение двор с вечно сидящими на ступеньках — не пройдешь! — подобиями Сынка и тупым негритянским рэпом из беседки далеко слева выглядел как-то по иному. От черемухи прямо над крыльцом исходили такие волны цветочного аромата, что долго дышать ими было просто нельзя. — Лечу-у! Дети разом вскинули головы. «Давно не слыхать было», — подумал я и сам посмотрел вверх. Из окна соседнего дома — из окна девятого этажа! — выснулась по пояс фигура в грязной рубашке в клетку. «Летун» встал на подоконник на колени и развел руки в стороны, устремив затуманенный взгляд в сиреневое майское небо. Домой я вернулся около восьми и встретила меня телефонная трель. Несколько секунд я постоял, послушал, закрыв глаза, как льется приятный звук и только потом поднял трубку. Надо сказать, приятный для слуха телефонный звонок — великая вещь! — Макс! Мы сейчас! Мы приедем, окей? — Окей, — обреченно согласился я, потому что знал: от Виталика не скроешься. Откажешься — сделается обиженным, выставит эту обиду передо мной да еще приукрасит так, что куда там… кому-нибудь, кто хорошо расписывает посуду! Сейчас — это через полчаса. Виталик скорее всего звонит от Андрея, а тот живет в получасе ходьбы от моего дома. Вместо того, чтобы прибрать, а наоборот разбросал все вещи так, чтобы пройти было совершенно невозможно. Раскидал по всей прихожей обувь, будто бы невзначай свалил с вешалки еще с зимы висящую там одежду, а в зале и на кухне устроил форменный кавардак. Но кавардак с оттенком творческого беспорядка! Для этого достаточно было рассыпать по комнате старый ненужные распечатки своих черновиков. Пускай думают, что водят знакомство с будущей литературной звездой. Еще я извлек из холодильника наполовину