девушки, так ошибаетесь. То есть не только ее. Писатель тоже запросто мог вот так посетовать. Он, видите ли, думал, что никакой разницы — мужчина или женщина. И вот даже если ему нравилась вздорная парочка — Скотт и Зельда Фитцджеральды, так только та часть, где они сходят с ума, а та, где Скотт своей женушке дарит всякие подарки — очень подробно описано в «Биографии Матью» Ж. Браколи, на все цены указаны, — писателем пропускалась.

Писатель вскочил, конечно, с кровати пораньше, нет чтобы остаться с девушкой, понежиться. У него, правда, было оправдание — дом был полон шума, движений. В коллективе находиться — это вам не шуточки — изволь следовать за коллективом. А в который писатель со своей девушкой попали — семейным был. Если бы они к каким-нибудь Фитцджеральдам приехали, то тогда, конечно, лежи, нежься, напивайся и морды друг другу бей — в последнем писатель со своей девушкой превзошли бы Скоттика с Зельдочкой. Но они уже были здесь, ничего не изменишь, обратно в Париж пешком не пойдешь — живи как предложено. Это писатель так думал и, уже раздевшись до трусиков, ловил кайф на солнышке. А девушка, любившая драму, переживала — вот, отпуск не такой, как хотелось.

Надо еще сказать, что девушка была самой молоденькой в коллективе, за исключением деток. Но никто не посчитался с этим, видимо, из-за ее высокого роста, так что девушка страдала молча. Но у нее было такое особенное лицо, очень подвижное, что все на нем отражалось. Так что она, хоть и молчала, всем, конечно, видно было — недовольна противная баба! Она-то сама думала: кому, мол, какое дело, занимайтесь собой. Писатель так и поступал. Хлебнувши сидру, он на солнышке сидел. Ну и девушка тоже хлебнула — тут писатель делал различие между мужчиной и женщиной и недовольно что-то пробурчал. Девушка на него рукой махнула и, тоже сев на стул, стала часть солнца у писателя забирать.

Она внутренним голоском переманивала солнце — «иди ко мне, солнышко, не только к писателю». Ей как-то хотелось отомстить ни в чем не повинному писателю. Впрочем, что значит ни в чем? Повинен, что не смог заработать на лучший отпуск! Он, конечно, может оправдываться — это вам не двадцатые годы, сейчас за рассказ четыре тысячи долларов не платят, имея в виду опять же Фитцджеральда. Но девушка бы в пример привела Сулитцера! Да нет, не привела бы — он ей под мышку, не захотела бы с Сулитцером сидеть. А сидела бы — так тоже недовольная тем, что вот, с деньгами, а такой толстый, некрасивый, маленький, хотела бы к писателю бедному…

Ах, ужасная какая жизнь, не правда ли?! Но об этом уже все знают, все об этом уже высказались — от Шопенгауэра до консьержки. Писатель так уж точно решил, что ничего не изменишь, и не дергался. А девушка наша все не успокаивалась, вечный Гамлет, все решить не могла.

Эти русские никогда не завтракали, хотя очень хорошо знали поговорку: «Завтрак съешь сам, обедом поделись с другом, а ужин отдай врагу». Так что французы завтрак приготовили.

Они макали булки в пиалы с кофе, устраивая такую гадость в пиалах, будто беззубые старухи размачивали хлеб. Хотя зубы у них были получше, чем у русских, так и жующих советскими пломбами, которые на вид ужасны, но вот, держатся. Неизвестно еще — лет через десять может выяснится, что белые пломбы вредны, что антиэкологические какие-нибудь. Разоблачат, может, зубных врачей. Русским бы прислушаться, но они заняты разоблачением Сталина, как сектанты «хлысты» озоруют да еще усиленно усовершенствуются на западный манер, не замечая, что тут-то уже разоблачают все эти усовершенствования.

Мир, он как поезд, и первые вагоны — это, конечно, Запад. Советские где-то в последних вагонах. Ну так ясно — то, что первые вагоны уже увидели и проехали давно, задние-то… только-только ко всему тому приближаются! На такое несправедливое положение вещей можно сказать — не надо было в тот же поезд лезть! Ехали бы на своем собственном! А теперь ничего не изменить — кто из поезда соскочит на ходу?! Подруга жены синеаста хоть и не в задних вагонах мирового поезда, а соскочила — она жила в деревне, где не было ни электричества, ни канализации, ни питьевой воды. Она там жила со своими орущими детками, с козочкой и мулом. Козочку она доила и молочко ее пила, а на муле возила воду из дальнего родника. Так что ее можно было бы показывать в СССР, где мечтают о пластиковом американском рае. Вот вам, пожалуйста, живет, как вы, карьеру артистическую оставила и ушла в природу, без пластика. Но в телерепортаже обязательно бы показали ее артистический период — не с мулом, а на авто, не доящей козочку, а в каком-нибудь козлино-шиншиловом наряде — и зритель русский, не дурак, сказал бы: «А, сначала она познала и другую сторону жизни, и мы, мы тоже хотим!» В общем, как у Гессе в «Ситхарте».

Писатель со своей девушкой повосхищались подругой синеастовской жены, и писатель даже доверил ей свою голову для стрижки. Не потому, что та еще и парикмахером была когда-то, а потому, что ей не страшно, привыкла она на природе, наплевать ей в общем. Остальные ни в коем случае не хотели стричь писательскую голову, кишка тонка была у остальных. Правда, наша девушка не из-за кишок отказалась стричь. Она уже одного своего мужа стригла и не хотела, чтобы в старости ей пришлось вспоминать — «всех своих мужей я стригла». Хотела о каждом что-то особенное — того стригла, этому седые волоски выдирала, еще одного кусала и так далее.

У писателя была механическая стригущая машинка. Такими, наверное, овец в Карабахе стригут. Это девушка ему удружила, купила, то есть, машинку — долго еще выбирала в магазине, все никак не могла придумать для писателя породу, так как продавец спрашивал: «Вам для маленькой или большой собачки?» Девушка с косами его, надо сказать, очень ловко обкромсала. Полчерепа волос сняла, только спереди челочку оставила. Такой причесочкой пугают девочек, играющих с бездомными кошечками, — лишай, мол, подцепишь и придется тебя, деточка, так вот остричь. Синеаст, хоть и чокнутый в своей черепушке, не смог скрыть изумления — даже он на такое в своих фильмах не решался.

Он был человеком с двойным дном. Снаружи — очень тихий и простой, полнеющий и лысеющий, несколько рассеянный француз, а внутри его черепушки черт те что творилось. Недаром такие фильмы снимал. Между прочим, один, где подруга жены тоже играла, — чокнутый такой фильм, как и все у синеаста, где две девушки измываются над одним мужчиной, птичек убивают и прочие извращения, и все это с инфантильными улыбочками, как французы любят.

И еще его чокнутость подтвердится после того, как и наша девушка у него снимется в миниатюрной рольке, а потом придет на просмотр и рот у нее так и