Ксионжек Владислав РЫЖИЙ

Кто не слышал присказку: весь мир — театр, вся жизнь — игра. Но вещи разные — стоять на сцене или наблюдать за действием из зала. Это уж кому как повезет. Особенно если никудышный режиссер…

Первое, что бросалось в глаза зрителю, — шесть деревянных столбов.

Их только что очистили от коры и они глянцевито сверкали в лучах солнца. Лишь прищурившись и присмотревшись, можно было увидеть на верхушках столбов перекладины, а на помосте — человеческие фигурки, стоящие на табуретах. Руки у человечков связаны за спиной, головы просунуты в петли.

Если же окинуть общий план, становилась видна покрытая снегом деревенская площадь, за ней — избушки с подслеповатыми окнами. Площадь оцепили эсэсовцы в черных как смоль тулупах и новеньких финских шапках. Внутри кольца, ощерившегося стволами автоматов, толпились, жались друг к дружке местные жители.

Офицер, надменный пруссак с моноклем и стеком в руке, манерно расхаживал взад-вперед по настилу, чуть волоча левую ногу. Лишь на секунду остановился он возле первого столба, где ожидал своей участи самый юный из партизан — мальчик лет двенадцати. Высоты табуретки ему не хватало, и мальчик стоял на цыпочках, вытянув шею и закусив губу от напряжения. Это была «изюминка» представления — заранее продуманная, хладнокровно подготовленная деталь.

Начало казни задерживалось, и офицер был неспокоен. Он уже бывал в передрягах и знал, что заминки ни к чему хорошему не приводят.

Ждали переводчика. Бывший учитель немецкого языка, продажный холуй, на этот раз предусмотрительно «заболел». Но солдаты подняли его с постели и полуодетого погнали на площадь.

Роль палача исполнял Рыжий. Хотя сказать по правде, этому двухметрового роста богатырю-варягу больше подходил средневековый топор, чем веревка. И уж, конечно, Рыжий чувствовал себя на помосте не в своей тарелке… Его стихия — море и ветер, отвага и сила. А тут — экзекуция.

Безоружные да еще со связанными за спиной руками. Уж если боитесь вы их, мрачно думал варяг, то порешите втихомолку, где-нибудь в овраге. Не выставляйте собственное ничтожество напоказ.

Привели переводчика.

— Ахтунг, — поспешил начать офицер.

Переводчик перевел, запинаясь, но от фразы к фразе его голос звучал все увереннее; он пересиливал свой страх и злобу на тех, из-за кого его подняли с постели, привели на площадь под немецкие и партизанские пули.

— Тов… тьфу, граждане! Немцы учат нас, что партизанами быть плохо. Партизан и тех, кто им помогает, господа немцы будут строго наказывать…

А заканчивал он вдохновенно, даже прибавляя кое-что от себя.

Офицер театрально взмахнул стеком и ткнул Рыжего в спину:

— Начинай!

Он совершил ошибку. Так обходиться с Рыжим было нельзя. Варяг слегка повел плечом, и стек лопнул, словно бамбуковая палочка.

Пруссак бешено сверкнул глазами и потянулся за пистолетом. Но вытащить его не решился: под шинелью у Рыжего заиграли, вздулись мускулы. Еще мгновение — и офицер окончательно передумал сводить счеты. Он сам выбил табуретку из-под ног мальчика.

У второго столба стояла девушка. Она копила слюну, чтобы плюнуть в холеную офицерскую рожу. Из-под разорванной рубахи виднелась упругая, незрелая грудь. Девушка была очень юна. Ее лицо за последние часы заострилось, но не утратило выражения детской непосредственности.

Исключение составляли глаза: горящие словно угли, полные ненависти и презрения к врагам.

Рыжему девушка приглянулась. Он любил таких, непокорных, кусучих. Эх, если бы он мог забрать ее как военный трофей…

Офицер подошел ко второй табуретке. Вдруг переводчик, хмелея от собственной наглости, на ломаном немецком произнес: — Герр официр, битте их видь диезе цу махен.

Он просил офицера уступить ему почетное право…

— Битте! — усмехнулся офицер.

Переводчик мягкой кошачьей походкой подкрался к девушке, легонько постучал носком ботинка по табуретке, ни дать ни взять — лесоруб, и вдруг, осклабившись, о… знали бы вы, как долго мечтал он об этой минуте, пуская слюни на школьных уроках, — засунул потную ладонь в разрез девичьей рубашки.

Девушка, казалось, готовая ко всему, этого не ждала. Она вскрикнула, в испуге откинулась назад. Табуретка опрокинулась.

И тотчас переводчик был убит. Всю силу богатырского удара обрушил Рыжий на его голову, лопнувшую словно гнилой орех.

Вместе с переводчиком приказал долго жить отработанный сценарий.

Рыжий перестал замечать каски и шинели. (Девушка — драгоценный трофей лежала у него на плече.) Площадь стала морем, помост — ладьей.

А уж на корабле порядок варяг наводить умел.

Охранный взвод редел на глазах. Окрестности огласились воплями раздавленных, изуродованных фашистов. Офицер — с него разом слетела вся спесь — уткнулся лицом в настил. А эсэсовцы оцепления, до которых Рыжий еще не добрался, стрелять не решались. Они отчаянно трусили.

Вот Рыжий перевернул мотоцикл с коляской, придавив заодно зазевавшегося пулеметчика, в два замаха вышиб дух из четырех не в меру ретивых солдат, и, не встретив больше сопротивления, двинулся через площадь.

Жители деревни расхлынулись, образовав широкий проход. Рыжий прошел мимо них и уже приближался к оцеплению. Еще немного, и загипнотизированные эсэсовцы уступили бы ему дорогу…

Вдруг над притихшей площадью что-то гулко треснуло. Это офицер, приподнявшись на локте и не спеша, словно в тире, прицелившись Рыжему в затылок, выстрелил из парабеллума. Голова Рыжего дернулась, свесилась набок, но он не сбавил шаг, продолжал мерно идти к цели — черным полушубкам. Правда, теперь его немного покачивало, как моряка, сошедшего после шторма на берег.

Чтобы не потерять равновесия, варяг понес девушку на руках.

Эсэсовцы расступились… и начали стрелять Рыжему в спину. Шинель покрывалась рваными строчками, но Рыжий все шагал, словно пули были ему нипочем. Ему, наверно, казалось — попутный ветер несет его в море.

И, переполненный отвагой и счастьем, он во всю мощь гаркнул победный скандинавский клич.

От его рева полопались окна в избах. Мирные жители улеглись вповалку, как при бомбежке. Даже зрители, прибывшие на спектакль по приглашениям, наблюдавшие за происходящим из надежных укрытий-бункеров, на какое-то время оглохли…

Очереди автоматов сошлись в одной точке. Рыжего развернуло на месте, и он, jie выпуская из рук девушку (она принадлежала ему по праву — по праву сильного — других прав варяг не знал и не признавал), упал лицом в снег.

Партизаны появились на площади внезапно. Возы, прикатившие со стороны леса и прикрытые для маскировки сеном, лихо