очень прошу взглянуть, какая здесь висит картина.

Кряхтя и охая, подошел академик к картине, поглядел на нее спереди, поглядел справа, поглядел слева и сказал:

— Что ж, картина? Ничего картина. Пусть висит.

Не принесла эта картина славы Сене Пташкину.

— Странно, — сказал умный Миша. — Очень странно; просто даже непонятно. Может быть, тебя неправильно учили, Пташкин?

— Может быть, — вздохнул Сеня Пташкин.

— Может быть, тебе надо рисовать не портреты, а натюрморты? — сказал умный Миша.

— Возможно, что в этом всё дело, — согласился Сеня Пташкин.

— Вот у пищевиков, говорят, учат рисовать натюрморты. Сходил бы ты в Дом культуры пищевиков.

И на следующий день Сеня Пташкин взял свою картину под мышку, сдвинул на белокурый затылок кепку и пошел в Дом культуры пищевиков.

Кружком юных художников там руководил один весьма неизвестный художник, который сам хороших картин писать не умел, но зато отлично умел учить этому других.

Поглядел он на картину Сени Пташкина и сказал так:

— Ну конечно, мой мальчик, вас учили неправильно. Чтобы прославиться на столетия, надо иметь не только краски и кисти, холст и подрамник, но еще усердие и терпение.

А усердие и терпение Сени Пташкина были неистощимы. К тому же, стоя за мольбертом в своих чудесных тапочках, он нисколько не чувствовал усталости и мог рисовать хоть весь вечер и всю ночь без передышки. Поэтому не прошло и двух лет, как он принес на выставку новую картину, которая называлась «Натюрморт».

Пришел на выставку умный Миша, надел очки, встал на цыпочки и сказал так:

— Поздравляю, Пташкин! От всей души поздравляю. Это тебе не портрет. Сразу видно, что теперь тебя учили правильно. Ведь это только подумать, сколько надо усердия, чтобы помидоры нарисовать такими красными, а огурцы — такими зелеными. А что касается терпения, так и говорить нечего: ведь одной картошки здесь, пожалуй, килограммов пять будет, не меньше. Ну, теперь-то уж можешь мне поверить, что как только академик Щеголь увидит эту картину, так сразу же он и прославит тебя на всю нашу улицу, как прославил Леонардо да Винчи.

Так он сказал и стал вместе с Сеней Пташкиным поджидать академика Щеголя.

Поджидали они его до самой ночи, но академик Щеголь так и не пришел.

Позвонили ему по телефону. К телефону подошла какая-то старушка и ответила набожным шепотом:

— Какие там картины, когда они даже с постели встать не могут, так у них к дождю разыгрался ревматизм!

— Вот тебе и раз, — сказал Пташкин, — как же теперь быть? А не может ли кто-нибудь другой оценить мое искусство?

— Нет, — сказал умный Миша, — другого такого ценителя искусства в нашем городе нет, и если ты хочешь прославиться, так должен сам пойти к академику Щеголю, пробраться к нему тайком от старушек и повесить картину в его спальне так, чтобы утром, проснувшись, он сразу ее увидел. И можешь не сомневаться, что какой бы у него ни был ревматизм, но, увидев твое произведение, он просто запляшет от радости, такой он тонкий ценитель искусства.

И Сеня Пташкин, как и прежде, последовал совету умного Миши. Когда кончился дождь, он сдвинул на белокурый затылок кепку, взял под мышку свою картину и пошел к академику Щеголю.

В доме академика было уже темно. Окна раскрыты настежь. В большой комнате, на широкой кровати, освещенной луной, спал академик. Он был такой маленький, сухонький и седенький, что казалось, будто под одеялом вообще ничего нет и только на подушку кто-то обронил несколько легких светлых пушинок.

Опасливо оглядываясь по сторонам, Сеня Пташкин полез в окно. Все стены спальни академика были увешаны картинами. Только высоко над столом, под самым карнизом, разыскал Сеня Пташкин выцветшее пятнышко обоев и свободный гвоздик. Академик улыбался во сне чему-то прекрасному.

Сеня Пташкин снял свои грязные тапочки и осторожно забрался на стол. Он уже совсем было повесил картину и оставалось только поглядеть снизу — ровно ли она висит, как вдруг услышал позади себя шорох и, забыв про тапочки, прямо со стола перескочил на подоконник. Через минуту он уже бежал по ночной улице, и редкие прохожие, глядя на его полосатые носки, шлепавшие по лужам, думали о нем бог знает что.

Почти всю ночь мы не сомкнули глаз, опасаясь, как бы не проспать славу Сени Пташкина. Мы прислушивались к каждому звуку в коридоре, думая, что это слава стучится в нашу дверь. Но под утро мы всё-таки заснули, и спали так крепко, что слава не могла нас добудиться, а когда добудилась, то сердито сказала:

— Оглохли вы, что ли? Распишитесь.

И протянула телеграмму Сене Пташкину.

В телеграмме было сказано: «Всё утро плясал. Счастлив приветствовать юное дарование. Вечером жду в гости. Академик Щеголь».

— Вот видишь, — сказал умный Миша, — я же говорил, что он будет плясать!

Вечером академик Щеголь сам выбежал в прихожую, чтобы встретить Сеню Пташкина. Он выбежал в голубенькой пижаме, маленький, худенький и седенький, ликуя и приплясывая, и две старушки бежали за ним и пытались подхватить его под руки.

Он привел Сеню Пташкина в свою комнату и усадил его на диван.

— Я весь день пляшу от радости, — говорил он. — Ты, наверно, и сам не понимаешь, какой у тебя выдающийся талант, и я просто поражен, что до сих пор твое имя еще никому не известно.

— Очень вам благодарен, — ответил Сеня Пташкин, краснея и смущаясь. — Я так счастлив, что моя картина вам понравилась.

— Какая картина? — спросил академик Щеголь с интересом. — О какой картине ты говоришь?

— Как какая? — удивился Сеня Пташкин. — Вон она висит над столом.

Академик взглянул на стену и воскликнул:

— Да, там действительно висит какая-то картина. А я ее даже не заметил.

— Товарищ академик, я чего-то не понимаю, — сказал Сеня Пташкин и встал с дивана. — Если вы даже не заметили моей картины, так почему вы расхваливаете мой талант?

— А как же его не расхваливать, когда я помолодел лет на сорок и обязан этим только тебе, дружок, — сказал академик и вновь усадил его на диван. — Когда я опустил свои немощные ноги с кровати и сунул их в твои тапочки, которые спросонья принял за свои, так сразу же почувствовал себя не дедушкой своего внука, а внуком своего дедушки. Я попробовал подпрыгнуть, и оказалось, что могу скакать, как девчонка на панели. И когда я сообразил, что дело в тапочках, то бросился к телефону и позвонил на обувную фабрику, чтобы мне объяснили, что произошло — или я сошел с ума, или кто-то принес мне волшебные тапочки. Но мне сказали, что, наверно, я сошел с ума, если, будучи академиком, думаю, что тапочки могут быть