мере покуда. Они — воздаяние за зло в прошлом; к тому же я не хотел бы оставлять тебя со столь невосполнимой утратой. Нет, я говорю о тех, кто всю дорогу скользил за тобой призрачно, бесшумно; кто все для тебя обустраивал, разглаживал стелющийся за тобой шлейф урона, нежно отклонял векторы тех, кто всеми фибрами стремился упрятать тебя за решетку.

— Я не знаю, о ком ты.

— Да, ты, пожалуй, действительно об этом не знаешь. В этот раз ты проявил беспечность: тебя подсекла твоя ложь. Против тебя нарастал общий импульс силы, и последствия этого теперь очевидны. Ты проницательный, глубоко и тонко чувствующий человек, лишенный лицензии на то, что у тебя получается лучше всего; темпераментный гордец, у которого отняты его игрушки. Кто может сказать, что тебя отныне ждет?

— Только не говори мне, что ты тоже из тех «тайных друзей», иначе я сочту, что увяз в беде глубже, чем предполагал.

— Нет, я не друг твой, хотя и не враг. Я отвечаю перед высшей силой.

— Ты заблуждаешься.

— Я? Заблуждаюсь? Что ж, прекрасно, пусть это будет заблуждение, присущее нам обоим. Я только что оказал тебе услугу, о которой ты пока не знаешь. А теперь я сослужу тебе еще одну, последнюю службу. Ты годами блуждал из света в тень и обратно, двигаясь между ними в поисках ответов. Но чем дольше ты обретаешься в темноте, тем больше шанс, что присутствие внутри нее тебя учует и двинется к тебе встречно. Скоро это произойдет.

— Я уже встречал всякие там штуковины в темени. Они сгинули, а я, как видишь, остался.

— Это не «штуковины», как ты изволил выразиться, «в темени». Это сама темнота. Ну вот, теперь мы квиты.

Он повернулся уходить, второй окурок пульнув вслед за первым. Я потянулся задержать Коллектора. Мне хотелось большего. Я схватил его за плечо, и рука моя коснулась его кожи…

В видении взвился сонм фигур: они мучительно извивались в сумеречной жути, бесприютно горбились в запредельно одиноких местах, стеная в немом страдании по тому, от чего отрешены. Я увидел Полых Людей и понял, что они являют собой на самом деле.

Коллектор сделал пируэт, подобно танцору, сбив мою хватку неуловимым мановением руки, — и вот я уже пришпилен к стене (более того, поддернут вверх над тротуаром), а на шее у меня его пальцы. Я пробовал его пнуть, но он вовремя придвинулся вплотную, а железные пальцы впились в меня еще сильнее, так что я уже задыхался.

— Не смей ко мне притрагиваться, — сказал он с размеренной невозмутимостью. — Этого я не позволяю никому.

Он ослабил хватку, и я соскользнул по стене, бессильно рухнув на колени и навзрыд хватая ртом воздух.

— Эх ты. Глянь на себя, — сказал он с презрительной жалостью. — Кого ты видишь? Человека, терзаемого безысходными вопросами; человека без отца, без матери, у которого две семьи проскользнуло сквозь пальцы, а он их не удержал.

— Был у меня отец, — набычившись, упрямым школяром возразил я. — И мать была. И семья у меня все еще есть.

— В самом деле? — усмехнулся Коллектор. — Ничего, это ненадолго. — В его чертах проглянуло что-то хищное, как у жестокого озорника, уловившего возможность продлить мучения несмышленой животины. — Во-первых, что касается отца с матерью: они наделили тебя третьей группой крови. Видишь, что я про тебя знаю? А теперь, будь добр, объясни, — Коллектор подался ко мне, — как могло получиться, что у ребенка с третьей группой крови отец был со второй группой, а мать с первой? А? Вот ведь загадка.

— Ты лжешь.

— Ой ли? А впрочем, думай что хочешь. — Он отошел на шаг. — Только есть и иные вещи, бередящие твой ум: полузримые неживые сущности; ребенок, шепчущий ночами, и мать, что изнывает в темноте от бессильной ярости. Оставайся при них, коль ты того хочешь. Живи с ними в месте, где они ждут, неброско и неизбывно.

И тут я задал вопрос, изводивший меня столь долгое время; вопрос, на который у того, кто знает, мог быть какой-то ответ.

— Где мои жена с ребенком? — Слова огнем жгли поврежденную гортань, и я ненавидел себя за то, что обращаю их к этой гнусной твари. — Ты говорил о существах, отлученных от божественного. Знал о надписях в пыли. Тебе ведомо. Скажи, это они и есть, потерянные души? Или, может, это я?

— А есть ли она у тебя вообще, душа? — отозвался он скользким шепотом. — Что же до того, где обретаются твои жена и ребенок, то они там, где ты их держишь.

Собеседник подсел рядом на корточки и, обдавая меня никотиновой вонью, напоследок сказал:

— Я взял его, пока ты был на этом своем ужине, так что у тебя есть алиби. Это мой последний тебе подарок, мистер Паркер, и последняя индульгенция.

На этом он встал и удалился. Когда я наконец взнуздал себя на ноги, Коллектора уже и след простыл. Я плюхнулся в машину и поехал домой, раздумывая дорогой над его словами.

Той ночью исчез Джоэл Хармон. Тодд свалился с температурой, и босс сам поехал на городское собрание в Фалмуте, где вручил чек на двадцать пять тысяч, знаменуя задел кампании о покупке микроавтобусов для местной школы. Его машину нашли брошенной у Вилвуд-парка, а вот самого Хармона так и не разыскали.

Назавтра в десятом часу утра у меня зазвонил телефон. Звонивший не представился — сказал лишь, что судьей Хайт только что выдан ордер на обыск моего дома и всего участка, на предмет поиска нелицензированного огнестрельного оружия. Полиция будет уже в пределах часа.

Они приехали во главе с Хансеном и прочесали весь дом, все его комнаты и закоулки. Докопались и до укрытой в стене ниши, где я, вопреки приостановке лицензии, все-таки хранил пистолеты. Хорошо, что я вовремя обмотал их непромокаемой тканью, сунул в пластик и опустил в подернутый ряской пруд на задах участка, а пакет веревкой принайтовил к камню на бережке, так что пытливому взору сыщиков открылась лишь пыль под панелью. Наведались они и на чердак, хотя пробыли там недолго, а когда спускались, на лицах людей в униформе читалось облегчение, что они наконец покинули это до странности неприютное, холодное и темное пространство. Хансен на протяжении всего обыска хранил молчание и лишь напоследок бросил:

— Ничего, все еще впереди.

Когда они уехали, я взялся расчищать чердак. Стаскивал оттуда коробки, ящики, даже не заглядывая внутрь на предмет содержимого, и скидывал под лестницу, а затем оттащил все на голый каменистый пятачок на задворках. Открыл чердачное окошко и впустил внутрь свежий ветер, а стекло отер от пыли, вместе с теми каракулями. Так я обошел весь дом, вычищая каждую поверхность, проветривая комнаты и распахивая шкафы, пока не воцарился полный порядок, а в доме не сделалось так же холодно, как на улице.

«Они там, где ты их