на крайний случай?

— Криостаты? В космический холод криостаты?! Ну нет, брат, я не намерен обогревать своими дровами вселенную.

Он неожиданно засмеялся. Шумно и коротко. Михаил недоуменно уставился на Урманцева.

— Ты прости, брат, — Урманцев смутился. — Это я так, от избытка чувств… Анекдот вспомнил один, исторический. Хочешь — расскажу?

Михаил кивнул.

— Так вот, Миша. Ты со своим криостатом напомнил мне старика Нернста. Мало кто знает, что на досуге великий творец третьего начала термодинамики разводил рыбок. Однажды какой-то дурак спросил его: «Почему вы выбрали именно рыб? Кур разводить и то интереснее». И знаешь, что ему ответил Нернст? Он совершенно невозмутимо изрек: «Я развожу таких животных, которые находятся в термодинамическом равновесии с окружающей средой. Разводить теплокровных — это значит обогревать своими деньгами мировое пространство». Недурно, правда?

— Это мне тоже напоминает одно анекдотическое высказывание, рассмеялся Михаил. — Оно очень коротко. Голубевод говорит: «Не понимаю, как это можно быть кролиководом!»

— В самую точку, — согласился Урманцев и, прищурившись на солнышко, сладко вздохнул. — Хорошо, брат! Весна, тает все… Кстати, о таянии… У того же Нернста, говорят, стояла на столе пробирка с дифенилметаном, который плавится при двадцати шести градусах. Если в одиннадцать часов утра кристаллы начинали таять, Нернст говорил: «Против природы не попрешь!» — и, захватив полотенце, отправлялся купаться на реку.

— Тонкий намек на купание? Хотите примкнуть к здешней команде моржей? Могу проводить.

— Экий ты злюка, право… Я ведь к чему весь разговор-то веду? Пойдем в буфет, хоть пива выпьем. У меня ведь, черствый и неделикатный ты человек, вчера предварительная защита была…

— Ну! Что же вы молчали, Валентин Алексеевич?!

— Да ты разве поймешь? — притворно вздохнул Урманцев и обреченно махнул рукой. — Ты не поймешь мятущуюся душу и не пойдешь с ней в буфет.

— Пойду! Пойду, Валентин Алексеевич. В буфет завсегда пойду. Я такой…

— Тогда в темпе.

Они попросили четыре бутылочки «двойного золотого». Валентин Алексеевич поймал убегающую через край пену губами. Потом взял стакан рукой и быстро выпил. Второй стакан он осушил уже мелкими, неторопливыми глотками. И только после этого, всыпав в пиво соль, которая закипела на дне стакана мельчайшими белыми пузырьками, стал медленно цедить напиток сквозь зубы.

— Дюжину раков сюда бы! Или, на худой конец, сушеных креветок.

— Можно еще моченый горох или соленую соломку, — поддакнул Михаил.

— Соленые бублички тоже очень хороши.

— Эстонцы берут к пиву салаку, — Михаил едва заметно улыбнулся.

— Датчане предпочитают плавленый сыр с перцем.

— А чехи — рогалики с крупной солью, укропом и тмином.

— Зато английский докер всему предпочтет булку и коробку крабов.

Михаил засмеялся и, поперхнувшись пивом, закашлялся.

— Сдаюсь, Валентин Алексеевич! — сказал он, откашлявшись. — Вы гурман и знаток, а я только сын лейтенанта Шмидта. Расскажите лучше, как прошла предварительная защита.

— Тяжело прошла. Со скрипом.

— Иван Фомич?

— И он тоже. Но особенно кипятились престарелые кандидаты. Один из них так прямо и сказал: «Я, дескать, Валю еще студентом помню, а он уже в доктора лезет».

— Ну и?..

— За меня академик один вступился. Очень остроумный мужик. «Правильно, — говорит, — вы рассуждаете. Абсолютно верно. Дадим ему докторскую степень лет в семьдесят, чтобы через год он благополучно скончался от инфаркта». Тут, конечно, поднялся хохот. Кто-то вспомнил про Эйнштейна и Галуа, кто-то привел данные, что средний возраст нобелевских лауреатов по физике тридцать два года — в общем сошло.

— Неужели только об этом и шла речь на защите?

— О чем же еще? Ведь все свои! Работа моя им уже в зубах навязла, сколько раз слушали… Потому-то и возник сей глубоко принципиальный спор. Многое еще в нашем научном деле предстоит налаживать… Многое!

— А Иван Фомич что?

— О! Этот иезуит, Игнатий Лойола! Он облил меня тягучим потоком патоки. Хвалил и превозносил до небес. Называл меня великим, гениальным и все такое прочее.

— Зачем?

— А ты не понимаешь? Чтобы вызвать противоположный процесс. Он набивался на возражения. А чем ему можно было возразить? Только тем, что я не великий, не гениальный. Пусть это тривиальная истина, но если ее вещают на предварительном обсуждении, впечатление получается неважное. К счастью, все поняли, к чему он клонит, и фокус не удался. Поэтому в конце обсуждения он еще раз взял слово и, как он сам выразился, честно и нелицеприятно заявил: «Хотя я не сомневаюсь, что представленная работа выполнена на высоком экспериментальном и теоретическом уровне, но не подождать ли нам результатов космической проверки?»

— Каков?!

— Беспринципный человек.

— Ладно, бог с ним. Директор ему популярно объяснил что к чему.

— А он что?

— Берет двухмесячный отпуск. В Мацесту поедет.

— Неужели он так и будет портить людям кровь?

— А что с ним можно поделать? Человек он ловкий и, где надо, тихий ласковый. В одном только ошибся.

— В чем?

— Он делит людей либо на дураков, либо на себе подобных. В этой ограниченной схеме слишком мало степеней свободы, чтобы можно было спекулировать до бесконечности. Вот его и раскусили. Вчера я это хорошо понял. И он, по-моему, тоже это понял. Теперь ему будет среди нас нелегко. Придется либо перестраиваться, либо искать себе другую фирму. Сама наша жизнь исправляет таких людей. Так-то, брат.

— Вы думаете, он исправится?

— А куда ему деваться? В душе-то он, конечно, не переменится, но вести себя станет поприличней. Вот увидишь, каким он вернется из Мацесты. Человек он хитрый и сам себе не враг.

— Посмотрим…

— Кстати, я тебе письмецо из города привез. От кого, не догадываешься?

— Неужели от Ларисы?!

— В самую точку. Главное, что адрес на конверте она сама писала. Я ее почерк знаю. Понимаешь, брат, что это значит?

— Выздоровела!

— То-то, брат!

— Надо съездить к ней. Как только кончим, так и поеду… Я вот о чем подумал: странно жизнь складывается. Лариса в Сигулде сейчас… И те, которые Черный ящик сделали, тоже были в Сигулде. Странное совпадение, правда?

— Таких совпадений в жизни сколько хочешь… Да, почему ты не публикуешь свою статью?

— Какую статью?

— А ту, что мне показывал. Об энергетическом расщеплении вакуума.

— Это не моя статья. — Подольский покраснел и отвернулся.

— А чья? — удивился Урманцев.