бутафорских ран.
Гудел и тёк на кухне старый кран —
Вибрировал, трубил, как слон, стонал,
Как будто он в ночи кого-то звал,
Кого-то ждал, не смея умереть…
А может, криком он хотел стереть
Немую память? Ржавая вода
Текла по трубам в Лету. Навсегда.
…Ты засыпал. Я слушала шаги
На дне колодца. Тень твоей руки
Легла бесплотной лаской на паркет,
И вился сизый дым от сигарет.
Я разбудить тебя ещё могла,
Но время стало вязким, как смола,
Текущая из трещины в стволе.
Мерцала тускло ваза на столе,
Мурлыкал кот, полуночный трамвай
Звенел на повороте. Через край
Переливалась ночь. Ты засыпал.
Сквозняк в углу газетами шуршал.
Но за окном сгустившаяся мгла
Уже чернее чёрного была.
И ровно сто свечей, устав светить,
Молили на одну их заменить.
Ты улыбался медленно во сне,
Дрожали зябко тени на стене.
Улыбка — беззащитней и светлей…
Ты был такой живой среди теней!
Ещё тебя могла я разбудить, —
К примеру, взять и что-нибудь разбить.
Чтоб чаша ночи, разлетаясь вдрызг,
Хлестнула сердце тысячами брызг.
Мурлыкал кот. Струился сизый дым.
Сидящий в кресле ты мне был — чужим!
Таким чужим, как только можно быть,
Таким чужим, что незачем будить.
Таким чужим!.. И тикали часы,
Дрожали ночи чёрные весы,
Одна свеча — последний часовой
Сгорала над твоею головой.
Но перед нею отступала мгла,
Моя душа к твоей душе брела,
И оступалась, обдираясь в кровь,
И поднималась, и тянулась вновь,
И раскрывала руки и крыла,
И вспоминала, что лететь могла
Туда, где свет — начало всех начал.
И ты её улыбкою встречал.
«Ингерманландия. Печаль. И старый дом…»
Ингерманландия. Печаль. И старый дом,
В котором счастлив так никто и не был.
Деревня, словно остров, и кругом
Поля картошки да седое небо.
Безмолвье лопухов. Собачий лай.
И чей-то огонёк во тьме кромешной…
Мой бедный край, мой безнадёжный рай —
Неласковой души глухая нежность.
«Собаки — до старости дети…»
Собаки — до старости дети,
Мудрые дети, в глазах у которых — печаль.
Она оттого, что собаки
Ищут всё время в хозяине — Бога…
Кошки — иные. Людей не считают богами, —
Сами они от богов исчисляют свой род.
И потому так скульптурны их позы,
Скупы их улыбки.
И в равнодушную вечность
Смотрят спокойно зрачки.
«В материи замедленном распаде…»
В материи замедленном распаде
Своя торжественность и потаённый смысл —
Перетекание простого бытия
В небытиё.
И у домов старинных штукатурка
Неспешно сыплется
И обнажает плоть кирпичных стен.
Так дом живёт своей отдельной жизнью —
Воспоминаниями о жильцах,
Его своим дыханьем согревавших,
И о руках, которые дверей
Касались, окон и предметов —
Тех, что потеряны давным-давно.
И человек очнётся лишь от сна,
Не ведая причины странной грусти.
И целый миг чужим воспоминаньем живёт…
И улыбается ему.
«Меж пространством и временем — тайная связь…»
Виктору Брюховецкому
Меж пространством и временем — тайная связь.
Кто нарушит
Эту тонкую нить — потеряет себя и свой кров.
И бескрайняя степь обожжённую выветрит душу
В бесконечном пути сквозь печальную сказку веков.
Выйдет волк на курган. И захлопает крыльями птица.
И промчится табун, серебристый от звёздных дождей.
Терпкий запах степи в коридоре глухом растворится,
И холодный сквозняк сдует пепел с ладони моей.
Из бездонности времени — плач или странное пенье.
Чей-то голос «…прощай!», чей-то голос в ответ:
«…не забудь!».
И полётом стрелы обернётся чужое мгновенье,
И навылет пробьёт, и собою украсит мне грудь.
И прогнётся ковыль. И закружат в немом хороводе
Мириады огней на высоком на Млечном Пути…
Так и сходят с ума. Исчезают, навеки уходят,
При создании мира себя в переплавку пустив.
«Смерть в окно постучится однажды…»
Смерть в окно постучится однажды
Лунной ночью иль пасмурным днём,
И к плечу прикоснётся, и скажет:
«Ты довольно грешила. Пойдём».
И в полёте уже равнодушно
Я взгляну с ледяной высоты,
И увижу, как площади кружат,
И вздымаются к небу мосты.
За лесами потянутся степи,
Замелькают квадраты полей,
Но ничто не кольнёт, не зацепит
И души не коснётся моей.
Лишь пронзительно и сиротливо
Над какой-нибудь тихой рекой
Свистнет ветер, и старая ива
Покачает корявой рукой.
Камышами поклонится берег,
И подёрнется рябью вода,
И тогда я, пожалуй, поверю,
Что прощаюсь и впрямь — навсегда.
И, быть может, на миг затоскую,
Увидав далеко-далеко
На земле возле стога — гнедую
Со своим золотым стригунком.