- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (40) »
тысяча, тут каждый болтик слезою омыл бы, да поздно.
Он говорил так, как если бы сын Денискин стоял перед ним, нуждаясь в отеческом наставленье, и всем очень понравилось, что он говорит с этим полумальчишкой, как с сыном.
— Машина исправна… товарищ гвардии генерал-лейтенант. Только я не той гусеницей тормознул второпях, — открыто признался механик; и опять всем кругом понравилось, что и этот не бежит от вины, не ждет прощенья.
— За правду хвалю. У меня в корпусе не лгут… Кстати, как батька-то кличут?
— Батька Екимом звали, — отвечал Литовченко, и брови туже сдвинулись к переносью.
— Так. Немцы, что ль, убили?
— Сам помер… от старины.
— Вот оно что, — по-своему прочитал его интонацию генерал, и почему-то убавилось его огорченье, что хлопец этот даже не родственник Дениске. — За что ж ты на немца обиделся?.. Дом спалили или девушку твою увели?
Литовченко медлил с ответом; коротко было бы ему не объяснить, а на длинное пояснение он не решался. И чтоб выручить товарища перед начальством, все заспешили к нему на помощь.
— Хлебнул беды крестьянской, — подсказал кто-то сверху с платформы. Все мы ею досыта пропиталися.
— Сейчас только тот и без горя, кто воровски живет, — поддержал другой, и генералу показалось, что когда-то он довольно часто слышал этот голос.
— Такое дело… товарищ гвардии генерал-лейтенант… — начал третий. Ганцы на селе у них стояли, и один мамашу его мертвой курой шарахнул…
— Каб ударил, не стоял бы я на этом месте… — Угрюмо поправил Литовченко.
— Ничего не понимаю, — сказал генерал. — Ударил он ее или не ударил?
— Он у нас чудак, товарищ генерал, — пояснили со стороны.
Какое же тут чудачество! Кто родную мать в обиду выдаст, тому и большая наша мать нипочем, — вступился генерал за паренька, с интересом глядя, как садятся и тают снежинки на его щеке, безволосой и чумазой, потому что водители обычно ехали под одним брезентом с печкой, которою и обогревали в походе свой танк. — И как же ты рассчитываешь поймать его в такой суматохе… врага своего?
— Легше нет, — насмешливо произнес тот же, охрипший от погоды, мучительно знакомый голос, и почему-то генералу вспомнилось, что еще не обедал за истекшие сутки. — Надоть его на перламутровую пуговицу.
— Это как же так… на пуговицу? — спросил генерал, единственно, чтобы еще раз услышать голос.
— А как муху ловят. Взять простую пуговицу, от рубашки, скажем, о четырех дырочках… и обыкновенно крутить у мухи перед глазами, пока она не начнет вроде вянуть. А там берут осторожно за крылышки, чтоб не взбудить, и поступают по строгому закону… Так, что ль, милый Вася?
Шутка относилась, конечно, к маленькому Литовченке. Тот не отвечал: опустив голову, он уставился на руку свою, обмотанную тряпкой. Этим он как бы клал конец публичному обсуждению своей сокровенной обиды.
— Значит, гордый ты, тезка, — одобрительно засмеялся генерал. — Это хорошо. Мне и нужны такие, гордые и злые. Войну видал?
— Только в кино… товарищ гвардии генерал-лейтенант.
— Ну, скоро увидишь… Ладно, оставьте его. Посмотрим, что он за вояка!.. — И повернулся к подсказчику, чтоб удовлетворить возникшее любопытство.
Они стояли перед ним все одинакие, на одно лицо, в одеревенелых от мокроты шинелях и набухших водою сапогах. И все же человек этот, казавшийся старше других, заметно выделялся в их ряду; здесь опять пригодилась мигалка адъютанта. И хотя танкист был теперь в усах и к тому же немедленно опустил озороватые, себе на уме, глаза, сразу видно было, что личность эта вела образ жизни, навлекающий подозренье в смысле пристрастия к некоторым крепким напиткам… Нельзя было не узнать его, бывшего повара из штаба корпуса, который мог бы прославиться и во всеармейском масштабе, если бы не роковая любознательность к жидкостям. Она не только помешала ему продвигаться по служебным ступеням, но и удержаться на достигнутых высотах; падение случилось как раз после Россоши, когда кладовые штабной столовой значительно пополнились трофейным продовольствием. Итальянский вермут, французское шампанское, венгерский токай и даже тухлый немецкий ром принялись наперегонки сохнуть в его присутствии, а глазуньи, которыми он ограничил круг своей деятельности, приобрели столь броневые вкус и прочность, что офицеры диву давались, до чего можно довести обыкновенное куриное яйцо. Ему давали советы подкидывать эти злодейские яичницы неприятелю, чтоб калечились на них, но он не внял деликатным предупреждениям, и тогда пришлось откомандировать его вовсе из управления корпуса, что не вызвало ни ропота, ни удивления с его стороны.
— А ведь это ты, Обрядин, — вместо приветствия весело сказал генерал. — Ну, кем воюешь, как живешь?
— Башнером на двести третьей… товарищ гвардии генерал-лейтенант. Вот прибаливаю маненько, — сиплым баском сообщил он, желая этим выразить степень своего раскаянья.
— Так… И болезнь все та же?
Обрядин не ответил и лишь облизал пышный ус, чтоб скрыть усмешку, какая была и у генерала.
— Что ж, выздоравливай, — пожелал генерал и уже собирался отойти, потому что не на одной только этой станции происходила выгрузка его хозяйства. Да еще предстояло по пути в район сосредоточения заехать в штаб армии и, кроме того, расспросить кое о чем дежурного офицера из штаба. И тут бросилось ему в глаза странное, даже неуместное для солдата, шевеленье на обрядинском животе, чуть повыше поясного ремешка… Башнер стоял смирно, руки по швам и выпятив грудь так, чтобы по возможности натянулось на груди сукно шинели. Он даже попытался стать бочком к командиру корпуса, но в ту же минуту что-то живое выглянуло из-за борта обрядинской шинелишки.
— Ну-ка, посветите, капитан. Что за живность у тебя, Обрядил?
— Это Кисо… товарищ гвардии генерал-лейтенант, — виновато, упавшим голосом признался тот.
И вот решительно невозможно стало для начальства покинуть это место, не повидав старинного сослуживца. Не дожидаясь прямого приказания, Обрядин достал из-за пазухи свой секрет. Маленькое сероватое существо, ежась от холода и дремотно щурясь на свет, лежало в огромной правой ладони танкиста; левою он прикрывал его от простуды, так что хвост и ноги оставались под угревой мокрого обрядинского рукава.
— Ну, здравствуй, беглец. Что, разве плохо тебе жилось у меня? — тихо произнес генерал; и уж такой установился в штабе у них обычай — непременно, при каждой встрече, почесать у котенка за ухом. — А тощий он стал у тебя… верно, яичницами кормишь. Ишь, все ребра наперечет!
— От нервной жизни… товарищ гвардии генерал-лейтенант, — постарался оправдаться Обрядин. — Ведь
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (40) »