кратчайшие сроки — вот задача, которую мы, следуя указаниям товарища Сталина, будем решать немедленно! Немедленно и неуклонно!»
— ...И вы, товарищ Каминский... — усы Сталина раздвинула быстрая лукавая улыбка, — ...блестяще справились с этой ответственной работой. Мы высоко оценили вашу деятельность на ниве колхозного строительства. Мы поставили вас на должность заведующего отделом агитации и массовых кампаний Центрального Комитета партии. И там вы великолепно работали, закрепляя наши успехи на колхозном фронте. А какой неожиданный лозунг был выдвинут вами тогда в одном из выступлений перед работниками партии с мест, где медленно и нерешительно шло раскулачивание! — И в зале прозвучал, короткий, лающий смех Сталина. — Браво!
...Из выступления Г. Н. Каминского двадцать седьмого мая 1930 года перед партактивом нескольких сельскохозяйственных областей Российской Федерации: «Запомните: лучше перегнуть, чем недогнуть. Если в некотором деле вы перегнёте и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за революционное дело». — ...Как же вас понимать сейчас, Григорий Наумович? «Сказать, сказать всё!..» В Георгиевском зале была полная, застывшая тишина, казавшаяся осязаемо тяжёлой. — Я, товарищ Сталин, член нашей партии и её боец. Для меня решение партии — закон. Тогда, во время коллективизации, я, подчинившись партийной дисциплине, выполнял волю партии, её решение... — Вопреки своей совести? — перебил Сталин. Затянулась тяжёлая пауза. — Да... Это я особенно понимаю сейчас... Вопреки своей совести... — «Сказать, сказать всё! Успеть!.. Только бы не перебили, не стащили с трибуны». — Но... позвольте мне закончить. — Продолжайте, товарищ Каминский. — В голосе Сталина прозвучала скука. — Я возвращаюсь к тому, что происходит в наши дни. Мои сомнения усугубляются стократ... — Он говорил внешне спокойно, даже замедленно, но до предела натянутую струну в голосе ощущали все присутствовавшие в Георгиевском зале. — ...Усугубляются стократ внезапным самоубийством Серго Орджоникидзе! Рокот коротко взорвал тишину. Протестующий рокот! — ...Усугубляется тем давлением с самого верха, которое было оказано на меня как на наркома здравоохранения страны: подписать врачебное заключение о смерти товарища Серго якобы от сердечной недостаточности... Номер «Правды» от девятнадцатого февраля, в котором стоит та моя подпись, и сейчас разрывает мне сердце... За несколько дней до смерти Орджоникидзе был у меня... Мы много говорили... О чём же, интересно? — перебил Сталин, и в голосе его многие услышали тревогу, даже страх. Дорого им придётся заплатить за это понимание... Л Григорий Наумович Каминский уже не сдерживал себя: О чём говорили? — Горечь, смятение прорвались наружу. Серго говорил о разгроме его Наркомата тяжёлой промышленности. О людях, с которыми он в труднейших условиях закладывал индустриальную мощь страны. Он не верил в виновность перед партией руководителей крупнейших строек. Один за другим арестованы, исчезли директор Харьковского тракторного Бондаренко, руководитель Кузнецкстроя Франкфурт, Михайлов, бессменный директор Днепрогэса с первого колышка... Я тоже не верю в виновность этих людей. И я не поверю, я никогда не поверю, что стали врагами народа осуждённые и расстрелянные... уже расстрелянные герои гражданской войны, строители наших Вооружённых Сил Тухачевский, Уборевич, Якир!.. Я настаиваю на создании компетентной комиссии Центрального Комитета с привлечением юристов, военспецов, других ответственных товарищей, которая расследует все обвинения против работников партии, фабрикующихся сегодня в Наркомате внутренних дел! Я настаиваю... — Подождите! — Сталин уже сидел на своём стуле и стучал нераскуренной трубкой по столу. — Вы опять, товарищ Каминский, противоречите себе. Ладно коллективизация... Более семи лет назад. Можно и забыть, кто и что говорил тогда. — Вождь усмехнулся. — Только я ничего не забываю. Но вы, Григорий Наумович, совсем недавно, два месяца назад, выступили в этом зале. Здесь сидят товарищи, которые помнят наверняка, что вы говорили тогда.
...Из выступления Г. Н. Каминского третьего марта на февральско-мартовском Пленуме 1937 года: «Да, товарищи, многие факты убеждают нас в правоте товарища Сталина: по мере строительства социализма в нашей стране усиливается классовая борьба, и репрессии против внутренних врагов, прежде всего троцкистов всех мастей, неизбежны. Я расскажу вам о реальном факте, с которым лично столкнулся в начале 1933 года. Кстати, этот факт полностью подтверждает правильность анализа и выводов доклада товарища Ежова[1]. В тридцать втором и в тридцать третьем годах я неоднократно получал сигналы из Свердловска о том, что там действует разветвлённая террористическая организация, возглавляемая троцкистами. В январе 1933 года ко мне приезжал из Свердловска известный деятель по обезболиванию родов профессор Лурье. Он сказал мне, что в городе его травят за разоблачение троцкистов. В частности, товарищ Лурье сказал следующее: партийный работник Дерябин, в прошлом активный троцкист, ещё в тридцать втором году вёл с ним переговоры контрреволюционного, открыто террористического характера. Дерябин говорил о провале колхозов, о безвыходном положении страны, о необходимости для её спасения убить Сталина. И Дерябин, говорил мне Лурье, так рассуждает не один. Так думают многие большие люди в Москве. А у них в Свердловске и на Урале имеется большая организация террористов. Лурье обращался в свердловскую областную контрольную комиссию, в управление наркомвнутдела — всё безрезультатно. Его начали травить, называли лгуном, клеветником, доносчиком, дали понять, что его убьют. 11 о поводу всех этих фактов я обратился к тогдашнему наркому внутренних дел Ягоде, передал ему заявление Лурье, обратил его внимание на исключительную серьёзность дела. Сообщил также обо всех свердловских событиях секретарю ЦК партии Кагановичу. Но Ягода проявил политическую близорукость, допустил бюрократизацию и засорение аппарата госбезопасности. Вот почему понадобилось, чтобы ЦК, лично товарищ Сталин, секретарь Ежов занялись вопросами борьбы с троцкистско-зиновьевскими и другими двурушниками и врагами народа, чтобы всё дело борьбы с врагами народа было поставлено так, как это нужно нашей партии и стране». — ...И опять, Григорий Наумович, мы с товарищами вас нэ понимаем! Как же так? Вы два месяца назад ратовали за бескомпромиссную борьбу с врагами народа, всей душой поддерживали мероприятия, предложенные товарищем Ежовым... А теперь? — Я и сейчас, товарищ Сталин, за
...Из выступления Г. Н. Каминского двадцать седьмого мая 1930 года перед партактивом нескольких сельскохозяйственных областей Российской Федерации: «Запомните: лучше перегнуть, чем недогнуть. Если в некотором деле вы перегнёте и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за революционное дело». — ...Как же вас понимать сейчас, Григорий Наумович? «Сказать, сказать всё!..» В Георгиевском зале была полная, застывшая тишина, казавшаяся осязаемо тяжёлой. — Я, товарищ Сталин, член нашей партии и её боец. Для меня решение партии — закон. Тогда, во время коллективизации, я, подчинившись партийной дисциплине, выполнял волю партии, её решение... — Вопреки своей совести? — перебил Сталин. Затянулась тяжёлая пауза. — Да... Это я особенно понимаю сейчас... Вопреки своей совести... — «Сказать, сказать всё! Успеть!.. Только бы не перебили, не стащили с трибуны». — Но... позвольте мне закончить. — Продолжайте, товарищ Каминский. — В голосе Сталина прозвучала скука. — Я возвращаюсь к тому, что происходит в наши дни. Мои сомнения усугубляются стократ... — Он говорил внешне спокойно, даже замедленно, но до предела натянутую струну в голосе ощущали все присутствовавшие в Георгиевском зале. — ...Усугубляются стократ внезапным самоубийством Серго Орджоникидзе! Рокот коротко взорвал тишину. Протестующий рокот! — ...Усугубляется тем давлением с самого верха, которое было оказано на меня как на наркома здравоохранения страны: подписать врачебное заключение о смерти товарища Серго якобы от сердечной недостаточности... Номер «Правды» от девятнадцатого февраля, в котором стоит та моя подпись, и сейчас разрывает мне сердце... За несколько дней до смерти Орджоникидзе был у меня... Мы много говорили... О чём же, интересно? — перебил Сталин, и в голосе его многие услышали тревогу, даже страх. Дорого им придётся заплатить за это понимание... Л Григорий Наумович Каминский уже не сдерживал себя: О чём говорили? — Горечь, смятение прорвались наружу. Серго говорил о разгроме его Наркомата тяжёлой промышленности. О людях, с которыми он в труднейших условиях закладывал индустриальную мощь страны. Он не верил в виновность перед партией руководителей крупнейших строек. Один за другим арестованы, исчезли директор Харьковского тракторного Бондаренко, руководитель Кузнецкстроя Франкфурт, Михайлов, бессменный директор Днепрогэса с первого колышка... Я тоже не верю в виновность этих людей. И я не поверю, я никогда не поверю, что стали врагами народа осуждённые и расстрелянные... уже расстрелянные герои гражданской войны, строители наших Вооружённых Сил Тухачевский, Уборевич, Якир!.. Я настаиваю на создании компетентной комиссии Центрального Комитета с привлечением юристов, военспецов, других ответственных товарищей, которая расследует все обвинения против работников партии, фабрикующихся сегодня в Наркомате внутренних дел! Я настаиваю... — Подождите! — Сталин уже сидел на своём стуле и стучал нераскуренной трубкой по столу. — Вы опять, товарищ Каминский, противоречите себе. Ладно коллективизация... Более семи лет назад. Можно и забыть, кто и что говорил тогда. — Вождь усмехнулся. — Только я ничего не забываю. Но вы, Григорий Наумович, совсем недавно, два месяца назад, выступили в этом зале. Здесь сидят товарищи, которые помнят наверняка, что вы говорили тогда.
...Из выступления Г. Н. Каминского третьего марта на февральско-мартовском Пленуме 1937 года: «Да, товарищи, многие факты убеждают нас в правоте товарища Сталина: по мере строительства социализма в нашей стране усиливается классовая борьба, и репрессии против внутренних врагов, прежде всего троцкистов всех мастей, неизбежны. Я расскажу вам о реальном факте, с которым лично столкнулся в начале 1933 года. Кстати, этот факт полностью подтверждает правильность анализа и выводов доклада товарища Ежова[1]. В тридцать втором и в тридцать третьем годах я неоднократно получал сигналы из Свердловска о том, что там действует разветвлённая террористическая организация, возглавляемая троцкистами. В январе 1933 года ко мне приезжал из Свердловска известный деятель по обезболиванию родов профессор Лурье. Он сказал мне, что в городе его травят за разоблачение троцкистов. В частности, товарищ Лурье сказал следующее: партийный работник Дерябин, в прошлом активный троцкист, ещё в тридцать втором году вёл с ним переговоры контрреволюционного, открыто террористического характера. Дерябин говорил о провале колхозов, о безвыходном положении страны, о необходимости для её спасения убить Сталина. И Дерябин, говорил мне Лурье, так рассуждает не один. Так думают многие большие люди в Москве. А у них в Свердловске и на Урале имеется большая организация террористов. Лурье обращался в свердловскую областную контрольную комиссию, в управление наркомвнутдела — всё безрезультатно. Его начали травить, называли лгуном, клеветником, доносчиком, дали понять, что его убьют. 11 о поводу всех этих фактов я обратился к тогдашнему наркому внутренних дел Ягоде, передал ему заявление Лурье, обратил его внимание на исключительную серьёзность дела. Сообщил также обо всех свердловских событиях секретарю ЦК партии Кагановичу. Но Ягода проявил политическую близорукость, допустил бюрократизацию и засорение аппарата госбезопасности. Вот почему понадобилось, чтобы ЦК, лично товарищ Сталин, секретарь Ежов занялись вопросами борьбы с троцкистско-зиновьевскими и другими двурушниками и врагами народа, чтобы всё дело борьбы с врагами народа было поставлено так, как это нужно нашей партии и стране». — ...И опять, Григорий Наумович, мы с товарищами вас нэ понимаем! Как же так? Вы два месяца назад ратовали за бескомпромиссную борьбу с врагами народа, всей душой поддерживали мероприятия, предложенные товарищем Ежовым... А теперь? — Я и сейчас, товарищ Сталин, за