этим вином, развеселился, стал говорлив, уже не чувствовал себя скованным. Но тут с колокольни Сорбонны донеслись частые удары колокола, кабатчик пошел закрывать ставни, и Франсуа с Монтиньи снова оказались на улице.

— Мне это нравится! Ох как нравится! — бормотал Франсуа. — Динь! Динь! Дон! Дон! Звони громче! Все равно ночь, которую ты возвещаешь, не для меня. Я тебя слышу и не слышу. Динь! Динь!

— Сюда, — сказал Ренье.

Иногда ветер приносил звуки из такой дали, что можно было подумать, будто колокол звонит прямо на улице Сен-Жак. Вывески под порывами ветра, скрипя, раскачивались на железных кронштейнах и стукались друг о друга. Ветер выл, жалобно стонал, и хотя Франсуа знал, что с последним ударом колокола все огни должны быть погашены, ему невольно подумалось, что это неистовый вездесущий ветер задувает их один за другим.

И вправду, в домах умирали огоньки свечей, и ночь становилась все черней, все непроницаемей.

— Сворачивай влево, — бросил Монтиньи, — и дай мне руку.

— Ты где? — спросил Франсуа.

Он схватил Монтиньи за руку и, боязливо стиснув ее, углубился в густой мрак, от которого ему было не по себе: он оборачивался на каждый шум.

— Что это ты? — усмехнулся Монтиньи. — Поджилки трясутся?

— Нет, — ответил Франсуа.

— Врешь! Я ж чувствую, как дрожит твоя рука.

— Слышишь? Там… — вдруг прошептал Франсуа и спрягался за спиной своего спутника.

Монтиньи прислушался и тоже услыхал глухие проклятия, которые издавал какой-то пьяница, заблудившийся между лотками.

— Разрази меня гром! Прелестный голосок! — воскликнул Монтиньи. — Хотелось бы знать, кому он принадлежит. Эй, ты слышишь меня?

Он протянул руки и ощупью пытался найти в темноте этого человека. Приключение, похоже, забавляло его.

— И чего ради ввязываться в этакие хлопоты? — бросил он в пространство. — Эй, друг, помоги мне, если хочешь, чтобы я тебе помог. Я ведь даже не знаю, кто ты.

— Я — Жан Лу, — отозвался наконец пьяница, с трудом поднявшись на ноги и размахивая фонарем, которого они не видели, но слышали, как он ударяется о лотки. — Жан Лу… Лу… Я пойду за спиною у ветра.

— Ветер сбил его с ног! — рассмеялся Франсуа.

— Вот ты правильно говоришь, — согласился пьянчуга. Он по-прежнему оставался невидим, но присутствие его угадывалось по сильному запаху перегара. — Когда напьешься при сильном ветре… обязательно свалишься.

— А куда ты идешь? — поинтересовался Монтиньи.

— Я иду… — объявил Жан Лу, не переставая стучать своим фонарем, — иду на улицу А-а-арфы.

— Так и мы туда же, — сказал Монтиньи. — Пошли вместе.

Франсуа был изрядно удивлен. Он прекрасно знал Жана Лу: в обязанности того входило взвешивать соль и следить, чтобы с берега не сбрасывали нечистоты в Сену. И это он так наклюкался! Просто невероятно. Забавные, оказывается, открытия можно делать ночью… Подумать только! Жан Лу! Теперь уж Франсуа не станет бояться, повстречавшись с ним вечером, когда он, в круглой суконной шапке, совершает обход вдоль берегов Сены.

Монтиньи остановился и крикнул пьянице:

— Ну пошли, что ли!

Ответа не было.

— Что ты там делаешь? — снова крикнул Монтиньи.

— Отливаю, — с важностью произнес Жан Лу.

И они действительно услышали влажный плеск, какой, падая на камни, производит изливаемая струя мочи. И продолжалось это весьма долго.

Глава II

Вся ночь состояла из неожиданностей подобного рода, потому что, когда друзья расстались с Жаном Лу и отправились на улицу Макон, они столкнулись с какими-то невразумительными типами и Монтиньи задрался с ними. Они шумели, кричали, угрожали, хотя разглядеть их друзьям не удалось, а потом их словно бы унес ветер, и Монтиньи прочитал стих, который Франсуа прежде не доводилось слышать.

— И ветер всех друзей унес…^[4] — продекламировал Ренье на ходу.

— Да-а… — протянул школяр. — Только не тех друзей и не тот ветер… Мне нравится этот стих. — И, сжав руку Ренье, он спросил: — А другие ты знаешь?

Но Монтиньи не ответил, и Франсуа несколько раз, чтобы запомнить, повторил этот странный стих, чувствуя, как его переполняет возвышенная печаль, перемешанная с восторженным возбуждением; но тут отворилась дверь: на пороге стоял Колен.

— Колен!

— А! Это ты… — бросил сын слесаря. — Давай заходи. Кто это с тобой?

— Ренье, — сообщил Франсуа.

Монтиньи, подталкивая Франсуа, вошел в узкую каморку, где их радостно встретили Колен и три женщины, похоже, поджидавшие их.

— Гийометта! — воскликнул Ренье. — Подойди поцелуй меня.

Гийометта вскочила и бросилась на шею Ренье.

— Э, да ты, вижу, времени не терял! — заметила она. Еще одна женщина подошла к Франсуа и обняла его за талию.

— А этот никак для меня? — поинтересовалась она.

Все расхохотались, а Колен де Кайё, разливая вино, сказал:

— Для тебя, Марион, для тебя. Только не напугай его. А то он бросит тебя и сбежит…

— Что ты несешь! — разозлился Франсуа, чувствуя, что краснеет, и бросил на Колена возмущенный взгляд. — С чего мне убегать?

— Да ладно, не злись!

— Ты когда-нибудь видел, чтоб я убегал?

— Нет, — подтвердил Монтиньи. — Итак, кто ищет, тот находит. Давайте выпьем… Ты, Франсуа, все правильно говоришь, и Колен тоже. Но сперва тебе надо бы знать, чего от тебя хочет Марион.

— Чего хочу? — протянула она с какой-то ласковой, обволакивающей интонацией. — Хочу получить наслаждение.

И, притянув к себе Франсуа, она впилась в его уста поцелуем, лишив его возможности ответить.

То была смазливая брюнетка, ладно сложенная, с круглыми упругими грудями, и весьма опытная по части ласк, ради которых к ней и приходили. Всякий, кто хотел, мог обладать ею. Алчная до денег, она отдавалась любому у себя в каморке возле горящего очага, но думала при этом только об одном: как бы побольше вытянуть из клиента. Целыми днями она высматривала их из зарешеченного оконца своей комнатушки, заманивала прельстительными взорами, но ночь принадлежала ей, и ночью это странное существо становилось совсем другой женщиной — легкомысленной и бескорыстной. Колен и Монтиньи могли бы многое порассказать о ней. Оба они давным-давно свели с нею знакомство и потому в полном согласии выбрали ее в подружки для Франсуа.

— За тебя, Франсуа! — поднял тост Монтиньи.

Началось веселье. Парочки, тесно обнявшись, сидели на сундуках вокруг стола; девицы хохотали и, не чинясь, пили, чуть только кто-то подавал сигнал. Они залпом опорожняли кубки, потом с визгом и восклицаниями кокетливо прижимались к своим кавалерам, которые в промежутках закусывали, чтобы набраться