сказал всего несколько слов:

— Вы с этого момента красноармейцы. Мы будем учить вас военному делу. Мы ждем от вас самих помощи, сознательности и дисциплины.

Мы не знали, нужно ли отвечать или кричать что-либо. Фуражкин попытался было опять вылезть вперед. А Капернаут одиноко и протяжно закричал «ура».

Перед баней была генеральная стрижка. Руководил стрижкой Утин. С особым вожделением смотрел он на мои буйные вихры и на гигантскую шапку волос Федьки Чернова. Что ни говори, печально было отдавать кровожадной машинке свои волосы. Особенно злорадствовали наши «старички» с преждевременными лысинками на макушке. Им терять было почти нечего.

— Сашка, на память клок возьми, — советовали друзья. Федя Чернов, мрачно взъерошил напоследок свою природную папаху, словно в петлю ринулся под ножницы отделкома Леонтьева.

Были волосы… и нет волос… В бане мы не узнавали друг друга. Казалось, все блестящие шары голов были до точки похожи один на другой. И только черным лесистым островком высилась голова Неливцева. Это была первая неливцевская хитрость, первый трюк Неливцева, ухитрившегося каким-то способом уберечь свои волосы.

В баню пришли в кожанках, пальто, шубах. Из бани вышли настоящими красноармейцами — в шинелях и шлемах. Забыты были утерянные волосы, печаль по дому, тревога и боязнь неизвестного будущего. Все мы почувствовали себя сильнее и мужественнее в этих островерхих шлемах.

Правда, и тут без беды не обошлось. Маленький Дыркин, самый маленький человек в полку, получил шинель в которую с успехом можно было всадить еще одного Дыркина. Наоборот, «старик» Капернаут с сожалением смотрел на свои колени, выпирающие из короткополой шинели…

— Брось, Капернаут, хороша шинелька, что надо, — смеялись ребята. И Капернаут, этот всегда и всем восхищающийся человек, уже соглашался, что шинель действительно хороша.

Так «в новой коже» вернулись мы в карантин. Вечером была первая перекличка.

Вдоль длинного коридора протянулись мы двойной лентой, и Леонтьев, наш «старший» отделенный командир, ревел на все здание:

— Артамонов, Дыркин, Капернаут, Яковлев…

Один за другим кричали короткое: «Я». И некоторые произносили его тихо и скромно, другие кричали на весь карантин. А когда Леонтьев вызвал Неливцева, никто не ответил «я». Молчание повисло в воздухе. И на вторичный вопрос ответил всеведующий Капернаут:

— Его домой отпустил начальник.

Это был первый отпуск Неливцева.

В первую ночь спали на соломенных матах. Долго не могли уснуть. Долго шептались на койках. Было темно. Только у столика, в коридоре сидел дневальный и о чем-то думал.

…Первый укол был для нас большим испытанием. После укола болела спина, ожесточенно пульсировала кровь, и поднималась температура.

В ленинском уголке было чисто и нарядно. Лежали газеты и журналы. У углового стола политрук объяснял, почему нужны прививки, как предохраняют они от заболеваний, и убеждал не бояться второго укола. В ленуголке было приятно сидеть. Ярко горел свет, и вспоминался собственный, родной клуб. Но слишком ныла спина, и потому в этот день большинство валялось на койках.

Промелькнули дни карантина. И вспоминаешь теперь о них, как о далеком-далеком, и о ленуголке, где не один плакат был своей рукой написан, и о гармошке, которая то жалобно разливалась, то буйно гремела на площадке, и об уколах, испытывавших наше терпение… Всякое бывало…

А потом перед концом карантина были испытания.

Посадили всех в огромную клубную комнату. Раздали листки, называемые «тестами», и давали задачи — на сообразительность, на память, на догадливость и т. д. Зачеркивали мы кружочки. Расстанавливали в порядке нарисованные картинки. Много разных задач было на листках, по ним определял потом врач уровень нашего умственного развития.

Никогда не забыть мне вдумчивого, серьезного лица Капернаута, сидевшего рядом со мной и немилосердно заглядывавшего в мои листки.

Испытания были и физические. Бегали. Кидали учебные гранаты. И когда Дыркин кинул вперед так удачно, что попал в стоявшего сзади Миронова, крепким и дружным хохотом гремела команда.

Незаметно промчались дни карантина.

Простились мы с начальником нашим, с политруком. Последний раз на поверке гремел бас Леонтьева, последнюю ночь провели мы на карантинных койках.

Марийцы

Из далекой Марийскои области приехали они в полк. Мало кто из них понимал по-русски, и почти никто не умел по-русски говорить. Не понимали они даже друг друга. Было среди них три племени. Три племени— и три наречья. Горные марийцы, долинные марийцы и еще городские.

Поздно вечером, когда мы улеглись уже на покои, на дворе раздалась музыка.

— Пополнение пришло, — сказал дежурный.

Москва казалась им чудной и диковинной после маленьких деревушек далеких марийских кантонов. И когда в тулупах и лаптях шагали они по московским тротуарам нельзя было никак успокоить марийцев. Вслух выражали они свое изумление и трамваями, которые с шумом проносились мимо, и бешено мчавшимися автомобилями, и ярко освещенными московскими улицами. Все это было так не похоже на родные деревни, все это обещало такую новую и необычайную жизнь. Они были некрасивы, эти маленькие марийцы. Широкие скулы и узкие щелки глаз говорили о монгольском происхождении. Но некоторые из них поражали необычайной живостью, и острая пытливость светилась в их глазах. Недаром потом стал любимцем школы самый маленький из них — Салим Саликаев. Недаром из них потом воспитались лучшие наши комсомольцы.

Надо было видеть радость марийцев, когда они сменили свои лапти и тулупы на шинели, шлемы и сапоги. Галдеж стоял невыносимый. Все радостно делились впечатлениями.

Единственный мариец-отделком, ценившийся у нас на вес золота, буквально разрывался на части, успокаивая их и давая разъяснения.

Через несколько дней напротив нашей роты водворились марийцы и на всю лестницу развернули огромный плакат: «Эрелык тун казалык», что означало: чистота — залог здоровья.

Не одну беседу провели мы с нашими ребятами о марийцах. Многие относились к ним презрительно. «Нешто это бойцы? Пиголицы»… И часто передразнивали их быстрый-быстрый непонятный говор. Но жизнь показала иное. Когда в первом походе благодарность за особую выносливость получил маленький Салим и когда звание одного из лучших стрелков заслужил Сакарбаев, уважение было завоевано, и с повесток наших бюро само собою отпал «марийский вопрос». Марийская рота была одной из наиболее дисциплинированных в