Александр Дюма ГАБРИЕЛЬ ЛАМБЕР

I КАТОРЖНИК

Примерно в мае 1835 года я находился в Тулоне.

Жил я там в маленьком деревенском домике, предоставленном в мое распоряжение одним из моих друзей.

Этот домик стоял в пятидесяти шагах от форта Ламальг, как раз напротив знаменитого редута, который оказался в 1793 году свидетелем необыкновенного взлета судьбы молодого артиллерийского офицера, ставшего сначала генералом Бонапартом, а затем императором Наполеоном.

Я отправился туда с похвальным намерением поработать. У меня в голове сложился сюжет очень трогательной, очень мрачной и очень страшной драмы, и я хотел изложить его на бумаге.

Эта столь страшная драма была «Капитаном Полем».

Но я заметил одно обстоятельство: для углубленной и упорной работы необходимы тесные комнаты с близко стоящими стенами и приглушенный темными шторами свет. Широкие горизонты, безбрежное море, огромные горы — все это, в особенности омытое чистым золотистым воздухом юга, располагает к созерцанию, а ничто больше, чем созерцание, не отдаляет вас от работы.

И вот, вместо того чтобы писать «Поля Джонса», я стал грезить о «Дон Жуане де Маранье».

Действительность оборачивалась мечтой, а драма — чем-то отвлеченным и туманным.

Итак, я не работал, по крайней мере днем.

Я созерцал, признаюсь, это лазурное Средиземное море с золотистыми блестками, эти гигантские горы, прекрасные в их страшной наготе, это бездонное, угрюмое своей ясностью небо.

Все увиденное казалось мне прекраснее того, что я мог бы сочинить.

Правда, ночью, заставляя себя закрыть ставни и не поддаваться манящему свету луны, отрывая взгляд от неба с мерцающими звездами и собираясь с мыслями, я вновь обретал кое-какое самообладание. Но мой ум, будто зеркало, отражал дневные волнения, и мне представлялись видения: не человеческие существа с их земными страстями, а прекрасные ангелы, посланники Бога, взмахом крыла пересекающие бесконечные пространства; мне являлись насмешливые демоны-изгнанники, сидящие на какой-нибудь голой скале и угрожающие оттуда земле; наконец, мне чудилось какое-нибудь готовое вот-вот появиться на свет творение — такое, как «Божественная комедия», «Потерянный рай» или «Фауст», а не сочинение, подобное «Анжеле» или «Антони».

К сожалению, я не был ни Данте, ни Мильтон, ни Гёте.

Потом, в противоположность Пенелопе, новый день разрушал труд ночи.

Наступало утро. Я пробуждался от выстрела пушки, вставал с постели и раскрывал окно.

Потоки света заполняли комнату, изгоняя все испуганные ярким светом дня жалкие образы, что были рождены моей бессонницей. И тогда я видел, как торжественно приближается с рейда какой-нибудь великолепный трехпалубный корабль, «Тритон» или «Монтебелло»; вот он встает прямо перед моим домом и, словно для того, чтобы развлечь меня, дает работу экипажу или обучает артиллеристов.

Бывали дни, когда разражались бури и чистое небо заволакивалось темными облаками, когда лазурное Средиземное море становилось пепельным и мягкий бриз сменялся ураганом.

Тогда обширное зеркало неба покрывалось рябью, и это спокойное пространство начинало кипеть словно на адском подземном огне. Зыбь превращалась в волны, а волны — в горы. Белокурая и нежная Амфитрита, как мятежный гигант, казалось, хотела взять приступом небо, ломала себе руки в облаках и неистово выла: услышав ее голос хоть раз, никогда его не забудешь.

Вот почему моя злополучная драма складывалась все хуже и хуже.

Однажды я пожаловался коменданту порта на то, что эти внешние впечатления влияют на мое воображение, и заявил, что, устав противиться им, признаю себя побежденным и отныне принимаю твердое решение: пока остаюсь в Тулоне, буду вести жизнь исключительно созерцательную.

А потому я спросил у него, куда бы мне обратиться, чтобы нанять лодку — первую необходимость в моем новом существовании, к которому вынуждал меня примениться дух, одержавший верх над материей.

Комендант порта ответил, что подумает о моей просьбе и что он надеется ее удовлетворить.

На следующий день, открыв окно, я увидел в двадцати шагах от себя покачивающуюся у берега великолепную лодку, которая могла ходить и под парусами, и на веслах; экипаж ее состоял из двенадцати каторжников.

«Это как раз то, что мне нужно», — подумал я про себя, в то время как надсмотрщик в лодке, заметив меня, причалил, спрыгнул на берег и направился к двери моего дома. Я пошел навстречу уважаемому посетителю.

Он вытащил из кармана записку и протянул ее мне.

В ней говорилось:

«Мой дорогой созерцатель,

поскольку не следует отвлекать поэтов от их призвания, а Вы, как мне кажется, ошибались до сих пор по поводу своего, я посылаю Вам лодку, о которой Вы просили; можете пользоваться ею до тех пор, пока будете в Тулоне, с открытия и до закрытия порта.

Если вдруг Ваши глаза, устав от созерцания неба, потянутся к земле, Вы обнаружите около себя двенадцать молодцов, и они легко, одним только своим видом, вернут Вас из воображаемого мира в реальный.

Само собой разумеется, не стоит оставлять у них на виду ни драгоценностей, ни денег.

Плоть слаба, как вам известно, и, как говорит старая мудрость, “не искушай Господа Бога твоего”, а тем более не стоит искушать человека, особенно если он однажды уже не устоял перед искушением.

Искренне Ваш».

Я позвал Жадена и рассказал ему о нашей удаче. К моему большому удивлению, он принял мое сообщение без того воодушевления, что я ожидал: компания, с которой нам предстояло иметь дело, показалась ему несколько разношерстной.

Однако, бросив взгляд на наш экипаж, он заметил под красными колпаками, украшавшими головы каторжников, несколько характерных типов. Он философски покорился своей участи и, сделав нашим новым слугам знак не двигаться, принес на берег стул, а затем, взяв карандаш и бумагу, начал зарисовывать лодку и ее ужасный экипаж.

В самом деле, каждый из двенадцати человек, сидевших в лодке, спокойных, смирных, покорных, ждавших наших указаний и пытавшихся их предупредить, совершил какое-нибудь преступление: одни были ворами, другие — поджигателями, третьи — убийцами.

Все они прошли через жернова человеческого правосудия. Это были опустившиеся, заклейменные и отвергнутые обществом существа; это уже были даже не люди, а вещи: вместо имен у них были только номера.

Собранные вместе, они составляли одно целое, нечто постыдное,