Чекисты на скамье подсудимых. Сборник статей Составители Марк Юнге, Линн Виола, Джеффри Россман

Здание, изображенное на обложке, так описывалось в книге А. В. Рябушина с претенциозным названием «Гуманизм советской архитектуры», опубликованной в 1986 г.: «Здание Совета министров Украины отличается воистину покоряющей силой своего образного величия. Поражает специально преувеличенная эмоциональность, прямо-таки титаническая мощь архитектурного образа, его особенная, всеми средствами подчеркнутая напряженность. […]

Архитектурные средства, которые применил Фомин, образовывают, — писал далее Рябушин, — до краев насыщенное “силовое поле”, очутившись в нем, даже сегодня человек чувствует его мощное влияние и осознает себя в какой-то особенной, драматизированной среде».

Наверное, невозможно лучше охарактеризовать дух здания, авторами проекта которого являлись советские архитекторы Иван Фомин и Павел Абросимов. Для авторов этой книги его история воплощает собой переломный 1939 г. Дом был построен в 1936–1938 гг. специально для НКВД Украинской ССР, но его так и не передали чекистам. Вместо них в 1939 г. в него въехал новый хозяин — Совнарком УССР. Намерение запечатлеть в камне выдающуюся роль НКВД оказалось обманчивым и преходящим. Наша книга посвящена истории дисциплинирования НКВД и массового наказания сотрудников органов государственной безопасности в 1939–1941 гг., вынужденных, как и в случае с домом, уступить первую роль государству как таковому.

ВСТУПЛЕНИЕ

Суд, тайно «отправляющий правосудие», сам нарушает все законы.

Андреас Цильке. В тени юстиции. 2013

Линн Виола

Tater, perpetrator, «исполнители», «палачи», «каратели»

Изучение феномена perpetrator представляет в значительной степени «неизведанную территорию» в истории Советского Союза. Англоязычный термин происходит от латинского perpetrare и означает «лицо, совершившее преступление, хищение или что-либо возмутительное»^[1]. В историографии сталинского СССР этот термин, как правило, не использовался. Это произошло отчасти из-за нежелания искать, помимо Сталина, других виновных и ответственных за чудовищные преступления того времени. Сталин, таким образом, становился единственным perpetrator с узким кругом преданных приспешников всего лишь в силу неспособности исследователей выйти за рамки традиционного для историографии подхода к изучению советского общества «сверху вниз» и связанных с этим образов советских людей, бюрократии и всего общества, — безликих, пассивных и подавленных террором. Причиной такого видения, в частности, стали долгие десятилетия ограниченного доступа к архивам.

Напротив, историки, исследовавшие нацистскую Германию и Холокост, посвятили бесчисленное количество работ изучению феномена perpetrator^[2], Рауль Хилберг (Raul Hilberg) первым использовал ставшую теперь классической триаду «жертва — свидетель — perpetrator»^[3]. Понимание нацистского perpetrator в течение десятилетий варьировалось от «банального бюрократа», «убийцы за письменным столом» (desk murderer)^[4] и «обыкновенного человека» на одном конце сегмента — до «яростного идеолога», «злостного убийцы», на другом, — с разнообразными нюансами между двумя этими крайностями. Все чаще исследователи признают наличие «серых зон» между категориями perpetrator и «свидетель», а в некоторых случаях и между категориями perpetrator и «жертва»^[5]. Необходимо отметить, что «свидетель» в данном случае не отражает суть англоязычного термина bystander, который используется в литературе о Холокосте. Им обозначают тех, кто не был жертвами или perpetrator, но был пассивным очевидцем событий, зачастую извлекая из них выгоду или молчаливо поддерживая преступников.

Разгром нацистской Германии и масштабность совершенных ею преступлений поставили мир, и в первую очередь союзников, перед необходимостью наказать тех perpetrators, высокопоставленных и рядовых, кто пережил войну. Наказание проходило по-разному (порой цинично и не всегда успешно), но особенно важными были судебные процессы, начавшиеся в Нюрнберге во второй половине 1940-х гг. и продолжавшиеся в 1960-е гт., а также в более позднее время^[6]. Процессы, проводившиеся для того, чтобы предъявить обвинения подсудимым, одновременно стали попыткой понять, как якобы цивилизованная нация могла опуститься до таких зверств. Падение Третьего Рейха и дальнейшие исследования историков привели к появлению различных подобий правды о функционировании нацистского режима — «правды», прикрытой ложью; секретов, спрятанных за эвфемизмами; выявлению образов «убийц за письменным столом» с их смертоносными чертежами, операторов газовых камер и тех, кто расстреливал в ярах, карьерах и оврагах Восточной Европы.

Все это резко отличается от того, что происходило в Советском Союзе. Там не было ни поражения в войне, ни связанной с ним послевоенной оккупации, что привело бы к подрыву и делегитимации сталинского режима. Напротив, победа в войне еще больше возвысила Сталина. Генералиссимус выиграл, создав новую разновидность наследия, альтернативное прошлое, которое послужило делу легитимации последующих советских руководителей и оказалось крайне полезным для использования сегодняшними властными элитами России. СССР, а также Россия как его преемник не имели опыта, подобного Нюрнбергским процессам, здесь не было ни люстрации (очищения), ни комиссий «правды и примирения», ни Международного уголовного трибунала, которые позволили бы открыть архивы и воздать должное за преступления. Это не значит, что не раздавались голоса, главным образом за пределами Советского Союза, которые требовали привлечь к суду виновных в политических репрессиях. Но в условиях холодной войны эти требования, как представляется, были продиктованы скорее жаждой мести, чем справедливости^[7]. Для России ближайшим подобием собственного Нюрнберга, не считая неудачного суда 1990-х гг. над КПСС, стали драматичные, хотя и всегда ограниченные откровения, сопровождавшие десталинизацию эпохи Хрущева, и более свободные и широкие дискуссии в прессе во время горбачевской гласности и ельцинских 1990-х годов^[8]. Общественные организации, подобные «Мемориалу», послужили форумом для исследования и обсуждения травмы советских репрессий, однако голоса представителей этих организаций с началом нового века стали все более изолированы и редки.

Тем не менее в российской истории был короткий период с 1938 по 1941 гг., когда феномен perpetrator обсуждался активно, хотя и за закрытыми дверями, на секретных судебных процессах над